тополей. Прошло сорок с лишним лет, но день этот остался в его памяти навсегда.
— Мне кажется, ты выбрал не самый подходящий для шуток момент, — рассердилась Анна. — Мне нужно неопровержимое свидетельство, Немезио. Абсолютно неопровержимое, — ее тон стал умоляющим, — а не ответ, который оставляет место для сомнений. Во всей этой истории, полной загадок, единственное конкретное свидетельство принадлежит моей матери. В то время как все, включая меня, были уверены, что я дочь Чезаре Больдрани, она открыла мне, что ты — мой отец.
— Мария, — завороженно прошептал Немезио. — Какая необыкновенная женщина! Я не знал, что она была в этом убеждена.
— Это ничего не меняет, — сказала Анна, все больше убеждаясь, что напрасно она прилетела сюда. Странно, что она с ее трезвым умом поверила в какие-то цыганские пророчества.
— Лично мне, — заметил Немезио, — это обстоятельство скорее льстит. Зачем бы я стал скрывать от тебя?
— Если у тебя есть уверенность, — коротко отрезала она, — я бы предпочла, чтобы ты мне это сообщил. Поговорим начистоту. Я люблю и уважаю тебя, но я хочу получить ясный ответ. Как бы то ни было, но пора раз и навсегда закрыть эту тему.
Летнее бразильское солнце проникало сквозь переплетения тропических растений. В парке, который окружал виллу, звенел птичий щебет и слышалось журчание фонтана.
— Послушай, Анна, — сказал Немезио, пристально глядя ей прямо в глаза. — Неужели ты думаешь, что, будь ты и вправду моя дочь, я бы согласился жить вдали от тебя, отказавшись от тебя? Ты считаешь, что я способен на это? Что в обмен на пачку денег или не знаю, что там еще, я согласился бы продать плоть от плоти своей богатому финансисту, как в романах девятнадцатого века?
— Если бы Мария попросила тебя, ты бы сделал все что угодно, — сказала Анна с жестокой холодностью. — И ты, и Чезаре были игрушками в ее руках. Вы всю жизнь безумно ее любили.
— Я бы назвал тебя дрянью, если бы ты не была просто глупой, самонадеянной и избалованной женщиной, — побагровев, отчеканил Немезио.
Анна невольно поднесла руку к щеке, словно только что получила пощечину.
— Я не хотела обидеть тебя, — пробормотала она.
— А я хотел, — возразил Немезио. — Я не люблю, когда обо мне судят те, кто меня не знает. Я понимаю твою озабоченность, но не одобряю эту нервозность, которая толкает тебя на скороспелые суждения. Ты совсем не знаешь меня, как не знаешь и Чезаре.
— Моя мать открыла мне эту тайну перед смертью, — сказала Анна.
— Твоя мать открыла тебе то, что она думала об этом. Ей казалось, что она знает правду, но она не знала ее. А поскольку ты взяла меня за горло, мне придется открыть тебе, что, хоть я и был с твоей матерью в тот прекрасный июльский день, сорок лет назад, я не мог быть в то время уже ничьим отцом. Я мог сколько угодно вступать в сношения с женщиной, но не мог уже оплодотворить ее… Твоя мать, — снова начал он, — оставила меня 31 января. Какое совпадение: и сегодня 31 января! Так что прошло не сорок лет, а сорок один год. Был праздник святого Джеминьяно. — Ему вспомнился медленно падающий снег, веселая разноголосица дудок и свирелей, голуби, летающие вокруг высоких голубятен, доброе лицо Перфедии. — Как все изменилось, — пробормотал он.
Анна не хотела волновать его, но в то же время ей не терпелось побыстрее узнать всю правду, открыть ту последнюю дверь, которая могла бы вывести ее из лабиринта.
— Извини, Немезио, — вставила она. — Но что же такое произошло в тот день?
— Мы говорили с тобой, — продолжил он, — что Мария оставила меня 31 января. Я поздно вернулся в тот вечер домой. Моя мать, которая, как всегда, принесла нам что-то поужинать, уже ушла. Я был навеселе, и на голове у меня была широкополая соломенная шляпа, которую я выдавал за мексиканское сомбреро, а на лице надетый шутки ради длинный фальшивый нос. — Он покачал головой и грустно улыбнулся этому далекому воспоминанию. — Твоя мать очень рассердилась, но не из-за этого. Ее вывело из себя то, что у меня был подбит глаз и вспухла губа.
— Ты подрался? — Анна знала его вспыльчивый характер.
— Меня поколотили слегка в одной потасовке, — признался он, качая головой, — хотя накануне я обещал твоей матери, что буду примерно вести себя и никогда не полезу в драку. Я как раз клялся ей, что это в последний раз и что я никогда больше не дам ей поводов жаловаться на меня, когда мы заметили, что у Джулио, твоего брата, лицо немного опухло. Я тут же кинулся за врачом, который, осмотрев ребенка, успокоил нас: у малыша была просто свинка. А на другой день и мое лицо безобразно раздулось. Очевидно, я заразился от него этой болезнью, которой, к несчастью, не переболел в детстве. Так вот, — продолжал он. — У взрослых мужчин эта банальнейшая в общем-то болезнь поражает иногда железы, а в редчайших случаях тестикулы. И мне «повезло»: я вытянул тот самый проигрышный билет. Через несколько дней я был здоров, но с тех самых пор не мог больше стать отцом. По этой причине, — заключил он, разводя руками, — можно стопроцентно утверждать, что я не могу быть ни твоим, ни чьим угодно отцом, начиная с 31 января 1931 года.
Смеясь и плача одновременно, Анна бросилась ему на шею.
— Немезио, милый, я тебя обожаю! — воскликнула она, осыпая его поцелуями.
— Никогда не видел человека, который был бы так счастлив, что я не его отец, — пошутил Немезио добродушно. Он отстранил ее от себя и посмотрел в ее лицо с нежностью. — Ты красива, Анна, но твоя мать была совершенство. Ты похожа на нее, и когда я смотрю на тебя, я вспоминаю ее. И это для меня память о самой прекраснейшей женщине в мире.
6
— А когда уходят иллюзии молодости, — спросила Анна, — что остается?
— Счастье быть вместе, — ответил Арриго. — И нелегкий труд взращивать любовь день за днем.
— А страстные порывы? — шутливо сказала она, хотя вид у нее был серьезный.
— Порывы хороши, но скорее как идеал, к которому надо стремиться. Любовь — это память. Трепета первой встречи уже не вернуть, но пока о нем помнишь, любовь остается.
Арриго уже исполнилось пятьдесят, но он был все еще стройным и моложавым. Со времен острова Сале он не предавался больше романтическим искушениям, в то время как Анна, казалось, все еще верила в легенду о спящей красавице, которую разбудит поцелуй прекрасного принца.
— Ты открыл формулу счастья? — спросила она.
— Не уверен, — ответил он с легким сомнением. — Но, по-моему, это способ его удержать.
— Ты за мной ухаживаешь? — вкрадчиво спросила она, погладив его красивое мужественное лицо, на котором годы еще не оставили глубоких морщин.
— Я всегда за тобой ухаживал. — В его тоне прозвучал как бы легкий укор.
— Ты хочешь сказать, что я этого не замечала?
— Возможно, я был в этом не слишком искусен, — сказал он. — Или, может, тебя отвлекали другие мысли. — В мягком взгляде его черных глаз не пылало, как прежде, пламя бурной страсти, но в нем светился огонек глубокой и верной любви.
— Да, другие мысли, — согласилась Анна. — Пустые, нелепые порывы.
Они стояли на балконе синей комнаты в Караваджо, и солнце сверкало над желтым лугом нарциссов, тех самых, что сорок лет назад, перед самым ее рождением, велел посадить здесь отец.
— Я очень рада, что ты приехал сюда в день моего рождения, — сказала Анна.
— Я бы не стал тебе докучать, если бы ты хотела побыть одна.
— Ты добрый, Арриго, — взволнованно прошептала она.
— Нет, — с улыбкою возразил он. — Я просто по-прежнему люблю тебя.
Со смерти Чезаре Больдрани прошло уже три месяца. Снег сошел, прошли дожди, и вернулось весеннее солнце, которое заставило распуститься на лугу под балконом нарциссы. Многое изменилось в их жизни за эти три месяца. Их дети, Мария и Филиппо, снова уехали, чтобы продолжить учебу за границей.
