Нарциссы для Анны

ребенка, который охотно уплетал печенье и молоко. — Я сегодня сама посижу с Джулио, — добавила она, кивнув на сына.

— Наконец-то! Слава Богу, что вы пришли, — встретил ее Амброджино с явным облегчением. — Знали бы вы, как тут бесновался синьор Чезаре. Не находил свои вещи, опоздал на деловую встречу. Но когда я предложил ему сходить к вашей матери за вами, он запретил, и весь день мучил меня и Чеккину.

— Мне жаль, — сказала, оправдываясь, Мария, — но я неважно себя чувствовала вчера.

— Я постараюсь объяснить это синьору Чезаре, — обнадежил ее слуга. Раздался звонок, и загорелся номер вызова Чезаре.

— Иди ты, Амброджино, — послала она его на разведку. — И скажи, что я скоро приду.

Когда Мария вошла с подносом для завтрака, Чезаре Больдрани был уже на ногах, расхаживая по комнате в своем утреннем шелковом халате.

— Прошу прощения за вынужденный прогул, — сказала она с улыбкой и поставила поднос на столик. На нем стояла также в хрустальной вазочке роза. — У меня были проблемы.

Накануне Мария почти не ела. Она была бледна, лицо ее заметно осунулось, но печаль делала ее еще более прекрасной.

— Мы в тридцать девятом году, существуют телефоны, — ограничился кратким замечанием Чезаре, сохраняя невозмутимое спокойствие. Он был счастлив снова увидеть ее, после того как весь день переживал за эту девчонку, без которой он уже не находил себе места.

— У меня была температура, — придумала она. — Я не могла спуститься к телефону.

— Я поручу моим людям позаботиться, чтобы установили телефон в доме твоей матери, — решил он.

— Спасибо, синьор.

— Почему ты не приготовила в столовой, как всегда? — спросил он, намекая на завтрак, поданный в комнату.

— Мне показалось, что так будет лучше. — Она собиралась уходить.

Чезаре сел и налил себе кофе в фарфоровую чашечку.

— Вчера нам всем не хватало тебя, — ворчливо заметил он. — Похоже, ты сделалась в этом доме незаменимой.

— Не думаю, синьор. — Она ограничилась этой репликой, боясь выдать себя. Она находилась еще во власти пережитого.

— Постарайся сегодня наверстать упущенное, — строгим тоном добавил он, опасаясь показаться слишком мягким.

— Да, синьор.

— Да синьор, нет синьор! — воскликнул он, не в состоянии объяснить себе эту необычную сдержанность экономки. — Ты что, не можешь сказать ничего другого? — Но она ведь вернулась, и только это сейчас было важно. — На этой неделе я перебираюсь в Караваджо, как обычно в августе. Ты поедешь со мной, — приказал он, но не очень уверенно, глядя на нее снизу вверх.

— Я должна буду остаться в Караваджо весь месяц? — спросила она.

— Тебя будут отвозить в Милан каждое воскресенье, — успокоил он ее, — тем более что… Да нет, ничего. — Он готов был позволить ей взять с собой и сына, но рассудил, что подобное решение, пожалуй, неуместно. Его глаза, казалось, проникали в самую душу Марии. — Так тебя устроит?

— Да, синьор, — ответила она и вышла из комнаты.

В субботу Мария приехала к матери, чтобы попрощаться с сыном. На буфете она нашла письмо. Оно было от Немезио и пришло из Парижа. Мария положила его в карман, не читая, еще и потому, что мать, продолжая крахмалить и гладить вещи, не спускала с нее глаз.

— Я достаточно зарабатываю теперь, чтобы ты могла не гнуть больше спину за работой, — сказала она матери. Взяла на руки сына, который играл с ее волосами и разговаривал с ней на своем непонятном языке.

— Ты знаешь, что я об этом думаю, — ответила Вера миролюбивым тоном. — Я не хочу денег ни от кого. Даже от тебя.

Весь день Мария была с ребенком, а вечером вернулась в особняк на Форо Бонапарте. Амброджино и Чеккина уже ушли в свои комнаты в мансарде, Чезаре Больдрани еще не вернулся. В доме все было готово к отъезду. Диваны и кресла были покрыты чехлами из китайской ткани, серебро уложено в сундуки, ковры скатаны. Безветренная августовская ночь врывалась в распахнутые окна, не смягчая удушающей жары. Пот струился по ней. Платье липло к телу. Мария разделась и вошла в ванную комнату, которая когда-то принадлежала Джузеппине. Она не спеша намылилась, потом встала под теплую и плотную струю воды, чтобы смыть с себя белоснежную пену. Тепло воды долго ласкало и нежило ее тело. Она тщательно вытерлась и надела легкий халат из белого шелка, подарок Элизабет. Вернулась в свою комнату, села на постель и тут вспомнила о письме Немезио. Достала его из сумочки, вскрыла и наконец прочла:

«Любовь моя, наконец я в Париже и сразу же пишу тебе. Путешествие было трудное и грустное, потому что не было тебя. Мне не хватает тебя, Мария. Я чувствую еще аромат твоей кожи, я ощущаю пальцами упругие локоны твоих волос. Никогда не смогу отблагодарить тебя за твою любовь, за то счастье, которое ты мне дала, за те часы, которые мы прожили вместе в Милане, в тот летний день, так похожий на тебя. Память о твоей нежности и твоих поцелуях повсюду сопровождает меня. Она дает мне отраду и утешение».

Плача, как девочка, она сложила письмо, засунула его в ящик ночного столика и залилась слезами в три ручья, уронив голову на руки. Почему она была так глупа, что позволила ему уехать одному? Почему ей не передался этот бродячий дух, не дающий Немезио укорениться на одном месте? Не лучше ли жить, как он, одним днем, но в объятиях любимого человека?

— Что такое, Мария? Что произошло? — Крепкая мужская рука коснулась ее плеча. — Что с тобой, Мария? — повторил Чезаре, назвав ее нежно по имени.

Она подняла от подушки лицо, залитое слезами, и увидела его перед собой. Чезаре глядел на нее ласково, с сочувствием. Горе, которое захлестывало ее, заставило забыть обо всем — он был для нее сейчас просто родной человек, на груди у которого так хорошо было бы выплакаться.

— Я так несчастна, — призналась она, не беспокоясь о своем заплаканном лице, о спустившемся с плеча шелковом халате.

— Не плачь, я здесь, чтобы помочь тебе, — прошептал он, беря ее руку и нежно гладя ее.

— Никто не может мне помочь, — сказала она, вставая на ноги и запахивая расстегнутый халат. Пытаясь хоть как-то привести себя в порядок, она покачнулась и оказалась в объятиях Больдрани, который поддержал ее. Она не отстранилась, на мгновенье прижалась к нему, и этого мгновенья было достаточно. Шелковый белоснежный халат соскользнул к ее ногам.

— Молчи, Мария, — прошептал он, поднимая ее своими сильными руками, чтобы уложить на кровать. — Не надо ничего говорить.

Синий шелковый халат Чезаре упал поверх белоснежного Марии, и сильное тело мужчины накрыло жемчужную женскую наготу.

Мария зажмурила глаза, чтобы вдруг не очнуться от этого сна. Они были одним целым — мужчина, который входил в нее всей своей сильной уверенной плотью, и она, которая открывалась, как распускается цветок, навстречу никогда не испытанному наслаждению. Она плакала и смеялась, она отталкивала и отчаянно притягивала его, кричала и стонала от страсти… Это длилось миг и это длилось вечность, пока ночь не вспыхнула долгим обжигающим их волшебным сиянием. Они так и остались соединенными, даже когда сияние растворилось в роскошном закате. Чезаре нежно целовал ее глаза, углы рта, гладил ее шею, ее высокую грудь, ее длинные точеные бедра.

Увидев, что он хочет что-то сказать, Мария приложила ему палец к губам. Она хотела, чтобы сон этот длился, хотела, чтобы это был именно сон. Иначе как она могла оправдать себя? «Никогда не лги ему», — вспомнила она слова Элизабет. Но что она могла сказать ему? Что она оплакивала себя и Немезио, их утраченную любовь? Но почему же она тогда так просто отдалась ему и так наслаждалась этой близостью? Тут могло быть только одно объяснение, то самое, данное матерью: она была шлюхой и чувствовала себя шлюхой, потому что в этот вечер не хотела, может быть, ни мужа, ни Чезаре, а просто мужчину, который