детьми и одновременно болтали. Только синьорина Кирико внимательно следила за самой трудной своей ученицей, размышляя о том, что война оставила много следов — и в городах, и в человеческих душах. Рано или поздно дома восстановят, душевные раны заживут, и маленькая Соня, повзрослев, найдет свой путь в жизни.
— Ой, смотрите, училкина любимица! — раздался ехидный голосок.
Соня обернулась. Рядом стояла нарядная Лоредана, держа в руке аппетитную марципановую булочку, покрытую блестящей глазурью. С тех пор, как Соня беспричинно набросилась на нее на улице, Лоредана не упускала возможности ее поддеть, мстя таким образом за нанесенную обиду. Она видела, что колкости больно задевают Соню, иногда готовую наброситься на нее с кулаками, и получала от этого большое удовольствие.
Соня сделала всего одно быстрое движение, и булочка упала на пыльную землю.
— Не возражаешь? — невинно спросила она, отламывая большой кусок и бросая его через забор. — Остальное можешь доедать.
Лоредана, лишившись завтрака, в долгу не осталась.
— Мама говорит, чтобы я с тобой не связывалась, — с ангельским видом заявила она.
— Это почему же?
— Потому что тебя черви гложут. Ты злая, желтая, некрасивая, и все из-за глистов. Мама говорит: они тебя замучили.
— Врешь!
Соня и сама знала, что она некрасивая, только Лоредану это не касается. Что она из себя строит, эта кривляка, эта кукла расфуфыренная! Соне хотелось ударить по лицу, озаренному фальшивой безоблачной улыбкой, вцепиться в аккуратные белокурые локоны, волнами ниспадающие на плечи.
— Нет у меня никаких глистов, это правда, такая же правда, как то, что у тебя нет отца!
Соня решила, что ее слова насчет отца, вернее, насчет безотцовщины, должны сильно задеть Лоредану.
— Ну и пусть нет, зато у тебя отец — душегуб!
И Лоредана, и Соня не знали, что такое душегуб, но обеим казалось, что это очень грубое ругательство.
— Ты что язык распускаешь? — с угрозой в голосе спросила Соня, рассчитывая в ходе перепалки понять, в чем Лоредана обвиняет ее отца.
— Я знаю, что говорю, — важно, явно копируя кого-то из взрослых, сказала Лоредана. — И все в округе знают.
— Знают что?
— А то, что твой отец разорил угольщика Марио и даже лавку его присвоил.
— Кто это сказал?
— Это все говорят, кого хочешь спроси.
— Уши вянут тебя слушать. Какой-то угольщик… Как, ты говоришь, его зовут, Марио?
Соня никогда про такого не слышала, но в глубинах ее памяти вдруг разверзлась черная пасть, в которой таилось что-то страшное.
— Угольщик Марио? — снова спросила она и растерянно посмотрела на Лоредану.
— Нет, вы только на нее посмотрите! — воскликнула Лоредана и театральным жестом развела руками, точно призывая невидимых свидетелей. — Прикидывается, будто сегодня с неба свалилась! — Лоредана говорила с интонациями взрослой женщины. — Может, ты никогда не замечала, что рядом с вашей остерией продавали уголь?
— Рядом с нашей остерией продавали овощи и фрукты, да и сейчас продают, — рассеянно глядя вдаль, сказала Соня.
Боби уже расправился с булочкой и довольно поглядывал на свою хозяйку. Соня же вдруг спохватилась, что слишком долго терпит всю эту дурацкую болтовню, и с такой силой толкнула Лоредану, что та упала на землю и тут же завизжала, как поросенок.
— Все, для тебя перемена закончилась. — Синьорина Кирико схватила Соню за руку и подтолкнула к дверям. — Иди в класс, после уроков поговорим.
Соня с учительницей вошли в остерию в самый разгар обеда. Все столики были заняты, супруги Бренна сбивались с ног, обслуживая посетителей. Синьорина Кирико сразу оценила обстановку и поняла, что поговорить не удастся. Но ей хотелось разобраться в душевной драме девочки, у которой, как ей казалось, была тонкая, ранимая психика, поэтому она приняла довольно необычное решение.
— Синьорина Бамбина, вы не отпустите Соню ко мне в Милан до завтра? — спросила она.
— Пожалуйста, — согласилась та, — только придется вам и собаку с собой брать, они ведь неразлучны, как сиамские близнецы.
Так впервые в жизни Соня вошла в зеленый трамвай, который четыре раза в день останавливался напротив их остерии по пути в Милан.
Из окошка Соне удалось увидеть немного, но она успела заметить, что в Милане встречаются поврежденные бомбардировщиками дома и есть даже совсем разрушенные. Их обгоняли груженные скарбом грузовики и легковые машины, только странные: у одних наверху были укреплены баллоны, у других сзади вделана какая-то печка. Синьора Кирико объяснила ей, что машины ездят не на бензине, а на метане, а те, что с печкой, — на древесном угле.
Когда они подошли к дому синьорины Кирико, Соня сразу подумала, что в Милане он, наверное, самый красивый. Внушительный, из серого камня, огороженный массивной чугунной оградой, дом на улице Сеттембрини произвел на нее огромное впечатление. В вестибюле сверкали мраморные полы, поднималась наверх широкая лестница, но синьорина Кирико не стала подниматься по ней, а открыла металлическую ажурную дверь, и они вошли в кабину, отделанную полированным деревом. Учительница нажала на кнопку, и кабина сама плавно поплыла вверх.
— Вот мы и приехали, — сказала синьорина Кирико, открывая дверь квартиры. Такой квартиры Соня не видела никогда. В гостиной стояли диван и красивые кресла, висели картины, и было много-много книг. Они выстроились ровными рядами в специальных шкафах, которые так и называются — книжные. Соне показалось, что она, как Алиса, попала в Страну чудес. Боби тоже был доволен.
Когда вечером Соня лежала под одеялом на мягком диване — учительница постелила ей в гостиной, — она была на седьмом небе от счастья. «Слово „учительница“, — подумала она — не хуже, чем „Боби“, оно тоже очень хорошее. Вот бы завтра записать его в тетрадь!» — И с этой мыслью она уснула.
ГЛАВА 3
Сидя в трамвае со стопкой учебников на коленях, Соня повторяла про себя знаменитое стихотворение тосканского поэта четырнадцатого века Чекко Анджольери. Начиналось оно так: «Будь я огонь — весь мир бы сжег собою…» Соне нравилась гордая мятежность, сквозившая в каждой строке, смелость бунтаря, готового противостоять не только людям, но и природе, миру. Анджольери был ее кумиром, она читала и перечитывала любимые стихи, заучивала их наизусть. Учитель литературы, конечно, правильно говорил, что граничащая с цинизмом смелость Анджольери была реакцией на господствовавшую в Средневековье схоластическую традицию, но и сегодня, в пятидесятые годы двадцатого века, он не потерял своей актуальности. Соне он был ближе многих современных поэтов; как хорошо она понимала его, когда он говорил, что хотел бы стать римским папой или императором, чтобы вершить суд! Но еще лучше она понимала его желание стать смертью: «Будь смертью я — я б встретился с отцом…» «И с матерью», — добавляла она от себя, беззвучно шевеля губами. «Будь жизнью я — от них бы я бежал…» — цитировала она любимые строки, но, испугавшись их крамольного смысла, отогнала от себя непозволительные мысли. В памяти всплыл тот далекий день, когда синьорина Кирико пригласила Соню к себе в Милан, в квартиру на улице Сеттембрини. Прошло уже десять лет, но ее сердце каждый раз сжималось от грусти, когда она вспоминала любимую учительницу, умершую в сентябре 1948 года от инфаркта. Узнав о случившемся,
