виллы устраивались пиры из продуктов, привезенных офицером. Фигурировали сведения об обедах с икрой и шампанским, с дичью, тортами, с шоколадом и кофе. Самые ярые ненавистники считали Полиссену шпионкой на службе у вермахта. Были и такие, которые утверждали, что именно она донесла на доктора Поцци, за что он и был депортирован в Германию.
Полиссена не могла не знать о враждебном отношении к ней в поселке, но, как все невинные души, не представляла, до какой степени скомпрометировала себя. Микеле не раз предупреждал, чтобы она вела себя поосторожнее, но по простоте душевной она пребывала в иллюзии, что все эти домыслы не могут бросить тень на ее нежную любовь.
Войдя в аптеку купить лекарство для Анджелины, Полиссена даже не заметила недоброжелательных взглядов, обращенных на нее. Улыбнулась аптекарю, который дал ей таблетки стрептоцида, с мягкой любезностью попрощалась с ним и снова принялась колесить по лавкам в поисках лимонов. Но торговцы качали головой в знак отказа, вполголоса бормоча оскорбления. Они бы не дали ей того, что она спрашивала, даже если бы это у них и было.
В конце концов, видя бесполезность своих попыток, она решила обратиться к Моссотти. Подъехав к гостинице в полдень, Полиссена удивилась, найдя ее пустой.
— Ресторан закрыт? — спросила она.
Моссотти, как всегда, приветливо поздоровался с ней, улыбнувшись доброй улыбкой.
— Повариха заболела, — ответил он. — А девушка, которая прислуживает за стойкой, вывихнула лодыжку. Как видите, я остался один. Если могу быть полезен, я к вашим услугам.
— Наша Анджелина больна, — объяснила Полиссена. — Доктор велел давать лимонад, но найти лимоны сейчас невозможно.
Моссотти пошел в кухню и вернулся, неся три подсохших лимона.
— Они невзрачны на вид, но немного сока в них еще должно быть, — сказал он. — Это все, что у меня есть.
Полиссена была растрогана этим даром.
— Я бы не хотела показаться наглой, но не найдется ли у вас немного настоящего сахара? — поколебавшись, спросила она.
— Ради Анджелины мы сотворим и это чудо, — ответил трактирщик, доставая из-под стойки глиняный горшок.
Высыпал из него кучку сахара и завернул в синюю бумагу.
— Привет от меня дорогой Анджелине, — улыбнулся он, вручая кулечек Полиссене.
— Писем нет? — на всякий случай спросила она, хоть и знала, что это бесполезный вопрос.
Если бы для нее было письмо, Моссотти сразу передал бы его.
— К сожалению, нет, — серьезно ответил он.
— Почти два месяца, как я не имею известий от родственников, — пожаловалась она.
— Будьте уверены, что скоро они будут, — сказал хозяин траттории и задумчиво посмотрел в сторону, словно не решался что-то сказать.
— Вы что-то скрываете? — спросила она, обеспокоенная этой неожиданной переменой. — Вам известно что-то о них?
— Нет, у них все в порядке, — успокоил он. — А вот вам, синьорина, если позволите, я бы хотел дать один совет.
— Совет искреннего друга никому не помешает, — сказала Полиссена.
— Тогда возвращайтесь на виллу и никуда не выходите. Если вам что-то понадобится, передайте мне, и я постараюсь, по возможности, найти вам это!
— Но почему? — с удивлением спросила Полиссена.
Моссотти закусил губу, прежде чем ответить, и помедлил, подыскивая подходящие слова.
— Вы должны доверять мне, синьорина Монтальдо, — почти умоляюще сказал он. — Послушайте меня, и вы не раскаетесь. И еще. Не впускайте больше на виллу этого немецкого офицера. Вы меня поняли, не так ли?
Полиссена густо покраснела.
— Но что вы говорите, Моссотти, — залепетала она. — Я… Я не понимаю.
— Нечего и понимать, синьорина Монтальдо, — отрезал он. — Вопрос в том, принять или не принять дружеский совет. Власть немцев и чернорубашечников подходит к концу, — продолжал Моссотти, понизив голос, — и здесь с минуты на минуту начнется светопреставление, — прошептал он, приложив палец к губам.
Вошли двое, пожилой мужчина и женщина лет за тридцать, и оба как-то странно взглянули на Полиссену.
— Три лимона — это все, что у меня есть. Такие, к сожалению, времена, — повысив голос, сказал Моссотти, чтобы вошедшие слышали. — Передайте привет нашей Анджелине. Пусть побыстрее поправляется, — попрощался он.
Полиссена вышла из гостиницы в глубокой растерянности. Положив в корзинку, прицепленную за руль, сахар и лимоны, она села на велосипед и поехала по дороге, которая вела к дому. Солнце припекало, и вскоре она успокоилась, забыв о предостережениях Моссотти, отдавшись блаженству этого весеннего дня.
Она проехала совсем немного, когда в глубине улицы возникли силуэты немецких машин, которые оказались началом целой колонны. Полиссена затормозила, сошла с велосипеда и стала на обочине дороги. Придерживая его за руль, она пропускала мимо себя длинную колонну, которая с оглушительным шумом, поднимая пыль и отравляя воздух своими выхлопами, выезжала из Белладжо.
Это могло быть обычным перемещением войсковых частей, но инстинкт подсказывал ей, что это самое настоящее отступление. С волнением она вспомнила о Карле. Раз немцы уходят, естественно, и он покидает селение. Не попрощавшись? Не сказав ни слова? Она почувствовала, как что-то в груди у нее болезненно сжалось, и непереносимая тошнота подступила к горлу. Ее большая любовь, это нежное чувство, которое служило ей утешением, скоро должна угаснуть.
Полиссена стояла неподвижно, как статуя, когда увидела Карла, проезжающего мимо в легковой машине, разрисованной пятнами маскировки. Он тоже заметил ее и приказал водителю остановиться у обочины. Быстро выпрыгнув из машины, Карл пошел ей навстречу.
— Я заходил попрощаться с вами, синьорина Полиссена, — с грустным видом сказал он, — но не застал вас на вилле. — Глаза его лихорадочно блестели, на лице застыло отчаяние. — Никто не открыл мне ворота!
— Я спускалась в Белладжо, — тихо сказала Полиссена, так, словно они были здесь одни, словно не было гудящей автоколонны, не было грохота и пыли, которые наполняли воздух, заглушая ее слова.
— Срочный приказ уезжать, — пробормотал лейтенант. — Мы возвращаемся домой, синьорина Поднесена, — пояснил он.
— Мне очень жаль, — едва не плача, сказала она.
Если немцы уходят, это значит, что война кончается, но сейчас Полиссена предпочла бы, чтобы она продолжалась, лишь бы не расставаться с Карлом, не терять свою любовь.
— Я вернусь после войны, — пообещал он. — Если вы захотите…
Полиссена не могла проронить ни слова — тугой узел сжимал ей горло. Поэтому она ограничилась лишь кивком.
— Ich liebe dich, meine Poli!..[8] — крикнул немец, чтобы быть уверенным, что шум движущейся колонны не заглушит эти слова.
Полиссена покачнулась, услышав это. Никто никогда не объяснялся ей в любви столь торжественно, и никто никогда не называл ее Поли до сих пор.
Достав бумажник, который лежал в корзине на руле велосипеда, она открыла его и вынула удостоверение личности. На документе была наклеена ее фотография. Этот снимок, сделанный много лет назад и очень хорошо удавшийся, странным образом молодил ее: она казалась на нем почти девушкой.
— Это тебе, — протянула она Карлу документ. — Помни меня и возвращайся после войны, — прошептала она, и ее большие мечтательные глаза наполнились слезами.
— Я вернусь, — пообещал Штаудер, пряча удостоверение во внутренний карман мундира.
