– А тулуп?
– Так ведь тулуп в райком не внесешь. А в санях оставишь – сопрут. Тогда Гузенков с меня и третью шкуру спустит. Две-то Мотяков спустил.
Федор Иванович рассмеялся, его дружно поддержали остальные.
– Мотяков, вот так показали тебе кузькину мать, – сквозь смех говорил Федор Иванович. – Ты сапоги-то свои сшил случаем не из шкуры Кузькина?
– Его шкура на кирзовые сапоги и то не годится, – мрачно сострил Мотяков, а сам так поглядел на Живого, будто хотел сказать: «Ужо погоди, я тебе покажу такую кузькину мать, что слезами красными обольешься».
Федор Иванович вынул из кармана бумагу и показал ее Мотякову:
– Кто писал это твердое задание?
– Тимошкин, – по-солдатски ответил Мотяков.
– А кто подписывал?
Мотяков с минуту разглядывал свою подпись и выдавил наконец:
– Я.
– Так вот за это твердое задание мы с тебя штаны спустим, – и деловым тоном приказал Демину, кинув на Живого: – Сперва решим с ним.
– Проходите, товарищ Кузькин!
Демин пропустил Фомича в свой кабинет.
Народу ввалилось много, все расселись вдоль стен. «Как в шеренгу вытянулись», – подумал Живой. Ему приказали остаться у торца длинного стола, покрытого зеленым сукном. На противоположном конце на секретарское кресло сел Федор Иванович, рядом с ним – Демин. Мотяков теперь пристроился на отшибе, и Фомич глядел на него как бы с вызовом даже.
– Ну, докладывайте, Гузенков, что у вас с Кузькиным? – сказал Федор Иванович.
Михаил Михайлович шумно откашлялся и, не сходя с места, стоя, сказал:
– Исключили мы его как протчего элемента… Потому что не работал.
– Как не работал? А восемьсот сорок трудодней за что ему начислили? – спросил Федор Иванович.
– Так это он на сшибачках был, – ответит Гузенков.
– Вы что там, в колхозе, в городки играете? Какие еще такие сшибачки? – повысил голос Федор Иванович.
– Ну, вроде за экспедитора он был. Где мешкотару достать какую, лес отгрузить. Или там сбрую, запчасти купить, – сбивчиво отвечал Гузенков. – Вот за это и писали. Много написали. Недоглядел.
– Он что же, плохо работал? Не умел достать? – спросил Федор Иванович.
– Насчет этого, чтоб достать чего, он оборотистый.
– Та-ак! А что вы требовали, Кузькин? – посмотрел на Живого Федор Иванович.
– Поскольку не обеспечили мою семью питанием в колхозе, просил я паспорт. Чтоб, значит, на стороне устроиться. За деньги работать то есть.
– Понятно! А вы что? – спросил Федор Иванович Гузенкова.
– Отказали… поскольку нельзя. А за невыход на работу исключили из колхоза.
– Он вам нужен в колхозе или нет?
– Если не работает, зачем нам такой тунеядец?
– Эх вы, председатель! Такого человека выбрасывать. Сами говорите, все добывал он для колхоза. И честный, видать. Иной половину вашего оборота прикарманил бы. И жил бы – кум королю, сват министру. Ведь при деньгах был! А у этого изба, как у той бабы-яги, что на болоте живет, – свинья рылом разворотит. Дети разуты-раздеты. Самому есть нечего. А колхоз чем ему помог? Ты сам-то хоть бывал у него дома?
Гузенков сделался кумачовым и выдавил наконец:
– Не был.
– Видали, какой фон-барон! Некогда, поди? Или авторитет свой председательский уронить боишься? Я вот из области нашел время – заходил к нему. А ты нет… Как это можно понять?
Гузенков, пламенея всем своим объемистым лицом, тягостно молчал.
– Ты сколько получаешь пенсии по инвалидности? – спросил Фомича Федор Иванович.
– Сто двадцать рублей.
– Да, не разживешься.
– Райсобес давал ему в помощь пятьсот рублей… так отказался! – заявил, усмехаясь, Мотяков. – Видать, мало?
– Как отказался? Почему? – спросил Федор Иванович.
– Такая помощь нужна тем инвалидам, которые на карачках ползают. А у меня руки, ноги имеются. Я прошу работу, чтобы с зарплатой. И потом, чудно вы пособие выдаете, – Фомич обернулся к Мотякову. – За
