– Это ж нерестовая протока, пойми ты. Нельзя по ней сплавлять, – нехотя пояснил инспектор.
– Лыко и мочало – начинай сначала, – вздохнул Мазепа. – А если других проток нет – что делать? Трелевать к Бурлиту за пять верст? – трактора не выдержат. И лес будет золотым.
– Стройте дорогу, – ответил равнодушно инспектор, и видно было, что подобные разговоры между ними ведутся не впервой.
– Дорогу за год не построишь.
– Будто вы здесь год работаете, – усмехнулся Чуряков.
– Вы же губите лес! Губите рыбу! Люди страдают… – сказал я. – Неужели вам это непонятно?
– Я уже на такое насмотрелся, дорогой мой, что глаза слепнут, – Мазепа потер виски и устало посмотрел на меня. – Мне за последние пять лет удвоили план, а техника все та же. Работаем на износ… А вы – строй дорогу… Кем? На что?
– Денег не отпускают на дорогу, что ли?
– Когда отпускают, когда нет. Это не наше дело. Дороги – дело высокого начальства.
– Оно кому плохо без дороги-то, а кому и подходяще, – протискиваясь боком, подмигивая мне, говорил молодой рыжий технорук с белесыми бровями, с вислым хрящеватым носом. – Была бы дорога, небось перевели бы леспромхоз из райцентра к нам в тайгу… А может быть, и трест бы сюда загнали… Кому в глухомани жить хочется? Теперь каждый едет из леспромхоза на лесопункт – ему и суточные платят. А тогда – прощай командировочные, – он многозначительно улыбается и чем-то напоминает мне шорника.
– Ну, что мы топчемся на дороге? Поехали! – сказал Мазепа и, посмотрев на меня, спросил: – С нами поедете? Или в Ачинское?
Этот вопрос застал меня врасплох.
Те сердитые слова, что я копил за всю долгую дорогу, чтобы бросить их в лицо Мазепе, оскорбить его, отхлестать… слова эти куда-то исчезли, ушли, точно вода в песок. Передо мной стоял усталый невысокий человек, в рыжем малахае, и смиренно, по-собачьи печально глядели его округлые умные глаза. И я не знал, что сказать.
– Поезжайте к нам, – Мазепа истолковал по-своему мое молчание. – Люди у нас хорошие… Есть такие, что уже семилетку выполнили.
Мы разошлись по машинам.
Раздался пронзительный свисток «скорой помощи», и желтая карета с красными крестами на бортах заныряла по ухабам.
Тайга пошла гуще. Размеренные ухабы, словно застывшие морские валы, потянулись далее на десятки километров. Дорога так запетляла вокруг рябоватых ильмов, полосатых светлых ясеней и пегих, как в заплатах, кедров, что, казалось, решила оплести их, связать между собой. Повороты следовали один за другим, и шофер беспрестанно крутил баранку.
«Черт возьми! – думал я. – Кто должен срезать эти гребни, заваливать ухабы, ставить снегозадержатели? Неужели и для этого нужно сметы составлять?»
«Оно дело-то пустяковое», – вспомнились мне слова ветврача. Но ежедневно на этих дорогах надрываются моторы… Пропадают дорогие минуты, часы, дни… «Видать, привыкли», – слышались мне слова ветврача. Но и он привык. И даже недовольный шорник с многозначительным выражением на лице привык критиковать для успокоения совести.
А дорога все петляет, все вьется, и нет, кажется, конца ни этим ухабам, ни этой монотонной размеренной качке. Я упорно смотрю на желтую, исхлестанную шинами колею. И снова встает передо мной и высокий мужчина в тулупе с кнутом в руках. «Видать, привыкли», – говорит он мне и пожимает плечами; и женщина в фуфайке, протягивающая над плитой большие красные руки; и шорник с неодобрительной усмешкой.
И я перестаю замечать головокружительные повороты, обрывистые глубокие ухабы, почти отвесные спуски…
И мною понемногу овладевает состояние уверенного, ленивого спокойствия. «Дорога как дорога… Чего ж особенного? Дорогу, конечно, приведут в порядок…»
И только шофер по-прежнему остервенело крутит баранку, и сурово сведены его брови.
Notes
