Уже поднимаясь по склону когда-то такой курчавой, а теперь оголившейся сопочки, Саня посмотрела в сторону станции и обмерла: там, подсвеченные густым багрянцем зари, чернели приземистые длинные бараки. Над одним из них то выбрасывались, то гасли длинные, острые, как ножи, языки пламени. Искры густо роились в клубах черного дыма и разлетались, как светлячки, далеко по степи.
– Что это? Пожар? – испуганно спрашивала Саня, крепко вцепившись в руку Валерия.
– Да, кажется, станция горит, – осторожно ответил он.
– Горим, горим! – пронзительно, страшно закричала Саня и опрометью бросилась вниз, потом по степи напрямую к станции.
Валерий бежал за ней и время от времени старался сдержать ее:
– Успокойся, Саня!.. Ведь ты совсем запалишься.
– Горим, горим! – исступленно повторяла она и бежала, бежала без роздыха.
Возле горящего вокзала Саня, к своему удивлению, увидела совсем небольшую толпу. Стояли все свои да кое-кто из ремонтников и негромко гомонили; чуть подальше, возле пожарной машины, спокойно стояли пожарные да несколько человек звонаревских, видать приехавших с ними. Из совхозных никого не было. Пламя уже поглотило тесовую крышу и теперь туго ревело и клокотало внутри вокзала, как в колодце. Вокруг горящего здания все было залито тревожным, дрожащим светом и стояла необычайная, жуткая тишина.
Саня ринулась к пожарным:
– Что же вы не тушите? На поглядки приехали?
– Чем? Воды-то нет, – отвечал усатый пожарный, картинно стоявший на крыле автомашины.
– А багры на что! Растаскивайте! Я вам приказываю! – надрывно кричала Саня.
– Чего там растакивать? – невозмутимо произнес тот же пожарник, видимо старший. – Чуть тронешь – все рассыпается. Гнилье.
– Ах, так! Отказываетесь?.. – Саня подбежала к своим сослуживцам. – А вы что любуетесь? Кино вам бесплатное, что ли? Берите багры и растаскивайте стены!
– Напрасно волнуешься, дочка, – ответил кто-то из толпы, Саня не разобрала, чей голос. – Кассу вынесли в сохранности, а всякая лобуда пусть горит, ей и цена-то копейка.
– Как это – пусть горит? – опешила Саня, чуть не плача от бессилия и гнева.
Перед ней стояли словно не те люди, что сегодня с таким усердием рыли ямы, месили грязь, таскали столбы.
– Чего горевать, он уже и так отслужил, отстоял свое.
– Новый скорей построят.
– С чего же в огонь-то лезть? – раздавались из толпы голоса, и Саня все больше и больше накалялась от ярости.
Кто-то подбежал к толпе и крикнул:
– Ребята! Чеботарев с литовкой бежит сюда. Пьяный. Жену разыскивает. Кабы не порезал кого… Берегись!
– Он, сердечный, пьяным только на ней, ведьме, и отыгрывается, – заметил кто-то сочувственно.
– Зато уж наутро, тверезому, она ему задаст, – произнес кто-то злорадно.
– Пошли, ребята, своя жизнь дороже…
И толпа стала быстро таять. Это еще сильнее подстегнуло Саню.
– Своя, значит? Своя! А это чужое? Пусть горит? – пыталась она остановить толпу, но ее никто не слушал.
– Пошли, пошли отсюда, – тащил ее за рукав Валерий. – Долго ли до беды. Тебе дело говорят Новый скорей поставят. Закон!
– Ах и ты туда же! Я знаю – для тебя все чужое, все… Только шкура своя дорога… Вот он, твой закон. – И все накипевшее на душе, все, что западало от мерзкой людской расчетливости и давило, – все это взметнулось острым языком пламени, перехватило горло, сдавило дыхание. – Прочь от меня! Уходи отсюда!
– Ты что, ополоумела? – Валерий отпрянул от нее, но, увидев огненно-рыжую, словно горящая головешка, голову Чеботарева и за его плечом в медном отблеске пожара широкое лезвие косы, бросился наутек. А Саня с криком: «Бить их! Бить… всех, всех!..» – налетела, как коршун, на Чеботарева и била его по щекам до тех пор, пока не упала на землю в слезах, в исступлении. Чеботарев, в минуту протрезвевший, бросил косу, растерянно стоял перед ней.
– Вот оно как обернулось, – бормотал он. – Виноват… Нарушил, значит.
Потерявшую память Саню отнесли к Настасье Павловне. Потом приехал на велосипеде из Звонарева милиционер и забрал Чеботарева, чтобы посадить его в подвал, приспособленный участковым для вытрезвиловки.
8
На расследование пожара в Касаткино приехал начальник отдела кадров Софрон Михайлович Косяк. Это был человек солидной наружности и деликатного обхождения; крупные рыжеватые кудри и седые виски придавали ему артистический вид; у него все было округлым: и широкий скошенный подбородок, и розовые, как свежеиспеченные пирожки, щеки, и мясистый глянцевитый нос. Более двадцати лет прослужил он в армии, дошел до майора, однако выше должности инструктора политотдела дивизии не поднялся. При первом же сокращении его уволили в запас. В отделении дороги он работал уже третий год и успел заслужить авторитет объективного и беспристрастного человека.
