ал-Лятиф, и тогда пришедший к власти новый хан из политических соображений приказал похоронить останки Улугбека в родовом мавзолее Тимуридов со всеми надлежащими почестями и проклясть со всех минаретов сына его, отцеубийцу. Шейхи же, вынесшие приговор, злейшие враги ученого, которые подготовили убийство, остались живы-здоровы. И, как бывает в истории, играли не последнюю роль при перенесении останков реабилитированного Улугбека в мавзолей.
Хива
Улицы и башни музея
Весенние дожди, бурные короткие дожди пустыни, размывают толстые глинобитные стены цитадели. Бывает, говорят, в промоине обнажается человеческий череп. В стены, чтобы простояли дольше, суеверные деспоты замуровывали рабов или военнопленных…
Это было жестокое, спрятанное в самом центре среднеазиатских пустынь ханство. Казалось, даже время не может пробиться туда сквозь бесконечные пески. Вода там была на вес золота; по каналам, мелким и грязным, она текла десятки километров от дикой реки Амударьи. Дворец хивинского хана стоял в крепости и сам был похож на крепость: стены под цвет песка, без единого окошка оканчивались частыми зубцами. Хан был безграничным властелином темного, забитого народа. Недовольным вспарывали горло на базарной площади, провинившихся рабов прибивали за уши к воротам, и прохожие обязаны были плевать им в лицо.
Слухи о затерянном в пустыне ханстве дошли до Петра I. Было это в самом начале XVIII века. Царь искал путей к внешнему миру. Уже строилась новая столица на Балтике, русские армии прорывались к Черному морю. И тут путешественники донесли царю, что река Амударья, впадающая в Аральское море, раньше текла к Каспию. Петр решил повернуть реку обратно и открыть торговый путь в Индию, в Китай.
Он послал в Хиву князя Бековича-Черкасского с казаками.
«Ехать к хану хивинскому, – говорилось в приказе, – а путь иметь подле той реки (Петр имел в виду Узбой – древнее русло Амударьи. –
Отряд несколько недель шел от колодца к колодцу, пока, измученный переходом, не добрался до Хорезмского оазиса, до Хивы. Хан принял посольство радушно и доброжелательно, предложил передохнуть и под предлогом нехватки жилья разделил казаков. Ничего не подозревавших Бековича и офицеров пригласил к себе на пир.
И во время пира началась резня. От смерти спасся только переводчик-туркмен. Амударья продолжала беспрепятственно течь в Арал. А хивинские ханы, признавшие впоследствии вассальную зависимость от России, продолжали править оазисом и окружающими песками. Так было до 1918 года, когда восставшие хивинцы провозгласили народную республику. Это была удивительная республика. В ней, к примеру, были выпущены шелковые деньги: шелк был дешевле и доступнее бумаги. Один старик рассказывал мне, что когда делегация из Хорезмской республики приехала в 1920 году в Москву, то в течение часа делегаты в цветастых халатах, с саблями на боку не могли прорваться сквозь любопытную толпу москвичей: такого в столице еще не видели.
…Дорога к Хиве идет по хлопковым полям Хорезмского оазиса. Был конец весны, май, но пустынные ветры не запылили еще зелени полей и садов. Всходы хлопка занимали аккуратные квадраты – карты полей, обнесенные невысокими валиками земли. Карты удивительно ровны: при поливе вода не должна стекать с поля, она равномерно распределяется по всей его плоскости. Сегодняшний Хорезм – один из важных центров хлопководства в нашей стране.
Весенний оазис картинен. Кажется, его специально вычистили, вымыли, даже небо промыли, чтобы было ярче.
Тракторы не спеша жуками возятся в стороне от сизого шоссе, и арыки деловито бормочут, обегая тутовые деревья. А в тени их прячутся дома – и новые, большеглазые и традиционные, сходные с крепостцами прохладные и полутемные, сохранившиеся с тех времен, когда крестьянин был и воином.
Хива встает впереди в колеблющемся мареве. Сначала видишь только спички минаретов, потом поля уступают место потеснившимся домам, здания повыше вылезают из-за древесных крон, и вот мы в городе, небольшом, нешумном городе, который на первых порах удивляет своей современностью, отсутствием каких бы то ни было следов древности, отсутствием связи с многовековой историей.
Двухэтажные новые дома выглядывают из-за быстро растущих здесь деревьев, бетонные мостки через арыки сбегают к цветочным клумбам, и очень обычные надписи на очень обычных домах – «Ресторан», «Книги», «Хлеб» – по-узбекски и по-русски подчеркивают обычность города.
Это впечатление усиливается после того, как войдешь в двухэтажную гостиницу, администратор которой сидит на лавочке у входа и разговаривает с соседями. По прохладному темноватому холлу пройдет изредка нефтяник или художник с большой папкой…
Но случайный порыв ветра отбросит занавеску на окне номера, и увидишь, что двор гостиницы упирается в старинную городскую стену. Зубцы кое-где осыпались, стена осела – ей и самой странно стоять сегодня в центре современного города. Когда-то она ограждала глинобитные домики, защищала их от пустыни и воинственных соседей, а сегодня затерялась между переросших ее домов. Но само ее существование возвращает немедленно к истории. Жестокость ханов, грязь, беспросветность оторванного, замкнутого в себе мира исчезли много лет назад. Но остались стены, башни, мечети, медресе, дворцы, минареты – дело рук многих поколений хорезмийцев.
Ни в одном азиатском городе я не видел такого количества цветов, как в весенней Хиве. Они растут на клумбах, заполняют довольно большой по тамошним масштабам парк, выбегают к дороге. Больше всего роз. И главная улица, упирающаяся в кинотеатр, напротив которого над широким арыком мостиком повисла чайхана, кажется нарядной и праздничной.
У чайханы, у парка, у летнего кафе над хаузом – прудом – и пролегает граница между новой Дишан-Ка- лой – внешним городом и Ичан-Калой – цитаделью. Это мое утверждение формально неправильно, потому что до входа в крепость еще идти и идти. Но где-то здесь смешиваются, оказываются рядом элементы старой Хивы и новой. С площади у кинотеатра видны и современные здания, и прямая улица, и дворец одного из последних ханов, находившийся вне крепости, и оставшиеся от прошлого узенькие улочки, поднимающиеся вверх, и сам холм, увенчанный стенами Ичан-Калы.
Еще несколько десятков метров, потом по дороге вдоль стены, в которой за сотни лет пробуравили дорожки дождевые струи, и улица под прямым углом поворачивает к крепости. В этом месте дома нового города отступили поближе к воде. Ворот давно нет, въезд в крепость широк и полог. Но все остальное сохранилось.
Хива, вернее, ее внутренний город – Ичан-Кала – город-музей, единственный в своем роде. Если в Самарканде мечети и медресе давно затерялись среди домов и улиц, только кое-где собираясь в кучки, если в Бухаре памятники старины сильно разбавлены современными строениями, то Ичан-Кала, окруженные стеной, стал заповедником архитектуры.
На территории древнего города сохранилось несколько дворцов, целый выводок медресе, минаретов и мечетей, бани, крытые базары, тюрьмы и жилые дома. Там не только музей – там и сегодня живут люди. На вершину холма проведены водопровод и электричество, ребятишки каждый день сбегают с холма в новый город, в школу, но не нужно даже закрывать глаз, чтобы представить, как по узким вертлявым улочкам, мимо многослойных кладбищ, мимо глухих глинобитных стен, мимо бирюзовых изразцов пролетали всадники хана, тянулись к крытому базару дервиши и нищие, семенили, прижимаясь к стенам, наглухо закрытые чадрой женщины, шествовали увенчанные тюрбанами муллы – и над всем этим по утрам господствовал пронзительный голос муэдзина.
Улочки здесь так узки, что карета, подаренная русским царем своему вассалу – хану, так и осталась стоять во дворце: она не вместилась бы ни в одну из них. Все время, идя по Ичан-Кале ощущаешь контраст между только что покинутым новым городом и заповедником. Там – буйная зелень, за которой и домов не видно, здесь – кусты и цветы только во дворах; там – на улицу смотрят окна, здесь – ни одного окна, только резные двери оживляют охристую монотонность кривых стен. Там – многообразие красок. Здесь – два цвета. Глина и синь изразцов. И все-таки город неповторимо прекрасен, многообразен, многолик, как многообразны на первый взгляд одинаковые, в самом же деле неповторимые хивинские изразцы.
…Вечернее солнце золотит стены, улицы погружаются в фиолетовую тень. Издалека, из парка, доносится буханье оркестрового барабана. В крепость приходит тишина, и кажется, что тесно сошедшиеся
