И тут подвернулся замечательный случай разделаться с ним, а заодно обезглавить слишком активный и слишком популярный студенческий совет.
Исключение задержалось только потому, что англичане хотели увериться, что крупных выступлений за этим не последует. Опросили факультетских доносчиков, просмотрели личные дела студенческих лидеров и решили, что сам Ко Ну скорее всего не будет подстрекать студентов к общему выступлению. Он был сторонником легальных, спокойных методов борьбы, без взрывов, а кроме того, был верующим буддистом. Оставались два опасных говоруна — Аун Сан и Тейн Пе. Но оба еще мальчишки и, очевидно, не пользуются такой популярностью, чтобы поднять студентов на открытые выступления.
И в начале февраля Ко Ну исключили из университета. Получив приказ об исключении, Ко Ну решил не поднимать шума. Приближались экзамены, и демонстрации, чреватые дальнейшими исключениями и репрессиями, могли помешать учебе его товарищей. А важнее всего сейчас, считал он, стать образованными. Но его товарищи были полностью не согласны со своим председателем. Учеба — это, конечно, хорошо и очень нужно, говорили они. Но какая учеба? Которую навязывают английские профессора? Так ведь это и есть навязывание рабского склада ума, с чем борются так яростно такины. И второе. Уже полгода как выбран новый совет, и за все это время он не проявил себя ни единым крупным выступлением и таким, чтобы эхо его прокатилось по всей стране. Если сейчас есть возможность использовать исключение Ко Ну как предлог для политической борьбы, возможность эту терять нельзя.
Тогда, на совете, так и не пришли к окончательному решению, но отчет о его заседании попал к ректору, и Слосс остался очень недоволен выступлением Ко Аун Сана.
А тот был верен себе. В февральском номере журнала «Овей» студенты увидели неподписанную статью «Цербер на свободе». Хоть в ней и не упоминалось ничьих имен, каждому было ясно, что описан в ней один из руководителей университета, англичанин, помощник ректора Слосса.
Многие студенты знали, что статью написал Ньо Мья, один из членов редколлегии журнала, близкий к студенческому совету. Да и он сам, не отличавшийся излишней молчаливостью, не скрывал своего авторства. Знали автора и в ректорате. Но не он их там интересовал. Статья послужила предлогом разделаться со вторым лидером, с Аун Саном.
Аун Сана вызвали к Слоссу. Тот, не предложив ему сесть, потребовал, чтобы Аун Сан, как редактор журнала, сообщил имя автора статьи на предмет исключения этого автора из университета. Слосс знал, что Аун Сан автора статьи не выдаст. А Аун Сан, со своей стороны, отлично понимал, что англичане знают все о Ньо Мья.
— Не скажете, кто автор?
— Нет. Если статья не подписана, значит автор пожелал остаться неизвестным, и и не имею права раскрывать его имя.
— Но вы понимаете, что, опубликовав эту статью, вы грубо нарушили университетские правила.
— А разве хоть один из фактов статьи не подтвердился?
— Не вам, Аун Сан, и не здесь судить о поступках и характере ваших наставников. И пока вы находитесь в стенах университета его величества, потрудитесь уважать их.
— Простите, но такого человека мы уважать не можем. Если он не только не уважает нас, бирманских студентов, но и развращает наших девушек, пользуясь их подчиненным положением, если он прогнил настолько, насколько прогнила вся ваша университетская система, мы не можем терпеть больше, чтобы такой человек нас учил.
— Аун Сан, вы понимаете, что я буду вынужден исключить вас из университета как ответственного за антиправительственное выступление? Да, именно антиправительственное. И, возможно, вы попадете в тюрьму как бунтовщик. Вы понимаете, какой удар это будет для ваших родителей? Вы останетесь неучем и вернетесь в свою деревню.
Аун Сан ничего не ответил. Он стоял, наклонив голову, широко расставив ноги, маленькийз, вихрастый, упрямый.
— Идите. Считайте, что вы уже не студент.
Аун Сан вышел на заполненный солнечным светом двор, зажмурился после полутьмы коридоров и ректорского кабинета, с приспущенными в жару шторами. Открыл глаза — стоит в центре толпы студентов. Тут и Ньо Мья, с которым столько приходилось ругаться из-за его несдержанности, анархистских наклонностей, и умный, спокойный Тейн Пе, и Ко Ну, которого исключили из университета, но не смогли изгнать с территории, и другие.
— Ну что?
— Выгнали.
— Вот подлецы! Больше терпеть нельзя.
— Может, мне сознаться? — вмешался Ньо Мья.
— Ни в коем случае. Ты что думаешь, они не знают, что это ты написал статью? Им нужен не ты и не я, а им нужно разгромить наш совет. А этого не будет.
Уже через несколько минут весть о втором исключении долетела до самых отдаленных уголков университета. И тут обнаружилось, что за последний год Аун Сан стал так популярен, что ни у кого не оставалось никаких сомнений — бастовать или нет. Бастовать!
И когда студенческий совет провел общее собрание студентов, резолюции его только повторили то, о чем говорили студенты. Началась всеобщая забастовка студентов университета.
Прямо с митинга студенты, не расходясь, сели в автобусы — тут помогли такины, выделив деньги и договорившись с шоферами, — и отправились к золотой пагоде Шведагон. Там, на склонах шведагонского холма, они разбили лагерь, создали забастовочный комитет, в который вошли представители всех факультетов, чтобы никто не мог обвинить студентов в анархии, беспорядках и хулиганстве. Ко Ну, Ко Аун Сан и Рашид стали «мозговым центром» забастовки. Выла создана также «разведка» и «контрразведка», которая должна была следить за маневрами университетского начальства и полиции и предупреждать забастовщиков о шагах противника. Снабжением занялись девушки с педагогического факультета.
Штаб разместился у Шведагона, но в университете остались «ударные группы», которые отвечали за срыв экзаменов. Дело в том, что в университете осталось несколько десятков штрейкбрехеров, тех «шелковых лоунджи», что хозяйничали раньше в студенческом совете, остались их подпевалы, сынки помещиков и чиновников. Надо было не допустить их к экзаменационным столам. Сделано это было так. Перед входом в каждое здание ложился забастовщик, и тому, кто хотел пройти внутрь, пришлось бы через него перешагнуть. Но нельзя нанести тяжелее оскорбления буддисту, чем перешагнуть через него. После такого оскорбления забастовщики за себя не ручались, и вряд ли кто осмелился бы осудить их за разбитый нос или синяк под глазом у оскорбителя. Знали об этом и «шелковые лоунджи». Экзамены были сорваны.
Тем временем «мозговой центр» готовил список требований к английским властям. В них были включены требования о восстановлении исключенных Ко Ну и Ко Аун Сана, требование демократизации университета, введения в его правление представителя студентов и другие.
А пока требования писались, делегаты забастовщиков разъехались по всей стране, призывая мандалайцев и таунджийцев, промцев и студентов Бассейна поддержать забастовщиков. Надо было быть в Бирме в те дни, чтобы увидеть, как сразу и горячо откликнулись на этот призыв бирманские студенты и школьники. Почти во всех школах, колледжах и институтах Бирмы занятия приостановились. В результате министерству просвещения пришлось перенести экзамены на более поздний срок.
С утра к шведагонскому холму собирались рангунцы. Тут были и родители забастовщиков, и знакомые, и просто сочувствующие. Многие несли узелки с завтраками, гроздья бананов, манго. Шведагонский холм казался местом праздничного гуляния. А власти ничего поделать не могли. Каждый может пойти к пагоде Шведагон. Нет такого правила, чтобы запретить это рангунцам.
Заволновались даже умеренные политики, бросили на время грызню в игрушечной палате и с завидным единодушием стали выражать свое сочувствие студентам, солидарность с ними. Часть их даже создала комитет помощи бастующим.
Приезжал к студентам У Со, тот, что начал карьеру адвокатом Сая Сана, и даже сам министр просвещения, нелюбимый Аун Саном Ба Mo, отправился к студентам с выражением сочувствия. Его визит был встречен холодно. Порядки в университете держались с его одобрения, и до забастовки он ничем не выражал своего несогласия с ними.
