любое высказывание, в котором сквозило отсутствие энтузиазма, таило в себе большую опасность.
Как только адвокат Дрен, юридический поверенный Валя, выплатил согласно договоренности первую часть обусловленной суммы, Лернер тоже переселился в 'Монополь', хотя эта гостиница ему не нравилась, да и внутренний голос предостерегал его против слишком близкого соседства с госпожой Ганхауз. Но в то же время его так и тянуло переехать туда из соображений удобства. А кроме того, вокруг вокзала на глазах вырастал молодой район. Ничто не напоминало здесь старинный центр города, тесно заставленный фахверковыми коробками с маленькими оконцами и населенный угнездившимися там древними демонами, которые отравляют своим дыханием всякую новую мысль, удушая ее в зародыше. Здесь, возле вокзала, вырастали широкие проспекты, на которых готовые дома чередовались с незаконченными еще новостройками, а вид гигантского стеклянного свода манил обещанием путешествий, новизны и движения.
'Монополь' был задуман как гостиница высокого класса, но после двух банкротств он уже успел сменить нескольких хозяев. Временами его дела шли не очень успешно. Вестибюль еще сохранял шикарный вид. Здесь-то, под сенью пальмы, за небольшим письменным столиком и устроился Лернер, разложив перед собой несколько двойных листов отличной канцелярской бумаги цвета слоновой кости. Такое занятие, как переписывание, не могло целиком поглотить его внимание. Здесь было светло. За окнами царило оживленное движение, в помещении было людно. Рядом с Лернером служитель мыл окно. Вот только слишком уж часто подходил официант, чтобы спросить, не желает ли Лернер чего-нибудь заказать. Лернер чувствовал себя как на улице, где гуляет ветер, вздымая облака пыли. Он окунул перо в крохотную чернильницу, сверкавшую черными, точно лакированными, боками. На листе перед ним растекалась упавшая круглым шариком капелька, похожая на стеклянную бусину. От стойки консьержа доносились голоса, среди которых выделялся звонкий юношеский голос, говоривший что-то по-французски.
Лернер взглянул в ту сторону. Он всегда легко отвлекался, достаточно было любого пустяка. Перед высокой, отделанной деревянными панелями стойкой остановились двое — высокий, стройный белокурый мужчина в полосатом костюме, который делал его еще тоньше, точно он был весь сделан из витой проволоки, и рядом с ним дама под вуалью, в голубом клетчатом платье с пышными складками на юбке и плотно облегающей талией. При взгляде на эту талию Лернер подумал, что, имея довольно крупные руки, он мог бы обхватить эту талию пальцами. Талия была самой индивидуальной физической чертой в облике молодой женщины. Все остальное было окутано рюшками, скрыто от глаз. Маленькие тонкие ручки были закрыты красными перчатками на пуговках. Женщина что-то сказала. В ее устах французский язык звучал несколько иначе. Вдруг она увидела что-то забавное. Засмеялась. Головка, накрытая светлой, завязанной снизу вуалью, запрокинулась назад. На соломенной шляпке задрожали маки и маргаритки. Пара направилась к лифту. Лернер обратил внимание на необычную походку женщины, у нее был очень широкий шаг. Туфельки полностью закрывал длинный до полу подол, а походка словно танцующая. Лернер вспомнил сказанные шепотом слова Александра: некоторые парочки снимают номер в 'Монополе' на несколько часов.
Лернер вернулся к прерванной работе. Вообще-то переписывание бумаг было как-то не к лицу заведующему фирмой, или директору, или главе предприятия, или как уж там назвать его должность, но Лернер даже получал некоторое удовольствие от этого занятия. Ему нравилось смотреть на свой почерк. Когда ему нечаянно попадалась на глаза забытая на столе собственноручно написанная бумажка, он всегда смотрел на нее с удовольствием. Почерк у него был ясный и четкий, но в нем не осталось ничего школярски наивного, он производил гармоническое впечатление, скорее в нем чувствовалась некоторая беззаботная небрежность. Когда он писал, то наслаждался этим, как наслаждается своими движениями человек, умеющий хорошо танцевать. Один раз он незаметно задремал, как это бывает при выполнении однообразной сидячей работы. Официант тихонько тронул его за плечо. В отеле не любили, когда люди дремлют в вестибюле за письменным столом, опустив на него голову. Лернер выпрямился рывком.
Дверь лифта с громким шумом отворилась. Оттуда вышли худенький моложавый французик и гибкая женщина в голубом платье. В помещении было жарко. Женщина остановилась и, развязав светлую густую вуаль, откинула ее от лица на шляпу. Пробудившийся взгляд Лернера встретился с ее взглядом. Она чуть высунула кончик языка. Язык был нежнейшего розового цвета. Лицо у нее было черное.
18. В шумановском театре
Лернер совсем не любил театр. Он хотел сам быть режиссером своих фантазий. Покуривая на диванчике случайного кафе с разложенным перед собою листком и золотым автоматическим карандашиком вместо игрушки, которым он задумчиво чертил какие-нибудь орнаменты, змеевидные клубки или квадратики, он, вроде бы ничего не делая, пробегал внутренним взором ряд картин и переводил эти видения на условный язык рисунков.
'Пожалуй, можно бы…' — говорил он про себя, но значило это в сущности: 'Можно, нужно, следует'. Перед глазами у него разворачивалась картина того, как пойдет развитие Медвежьего острова, когда тот будет подключен к финансовому кругообращению стран, расположенных далеко на юге. От этого зрелища он получал такие яркие впечатления, испытывал такие пылкие переживания, с какими никогда не сравнится никакая любовная история, разыгранная густо нагримированными актерами, кривляющимися перед шаткими полотняными кулисами. Вот в яркий солнечный день встает перед его взором остров, окруженный неземным блеском, испускаемым лучезарными впадинами и уступами айсберга, занесенного течением в Бургомистерскую бухту. Никакие алмазные копи не могут создать такой битвы сверкающих световых клинков. Сырые алмазы — это тусклые камешки, выкопанные в недрах Африки несчастными черными рабами. Лица норвежцев, которые понаедут на остров Медвежий, тоже будут черными, но только от угольной пыли. Среди их черноты мечтательно светятся голубые глаза буйных во хмелю, но вообще-то миролюбивых и простодушных великанов. Пыль, сыплющаяся из вагонеток, ложится на снег справа и слева от колеи, ведущей к гавани. Получился полосатый пейзаж, мир как шахматная доска, трехмерная стальная гравюра. Как изобразить на стальной гравюре уголь и снег? Это уж забота понаехавших толпами газетных художников. А Лернер тем временем переключился на внушительное деревянное здание для охотников и туристов; начавшись с незатейливого домика, оно скоро превратилось в нечто вроде русской дачи или швейцарского шале, вроде тех, которые строят для себя зажиточные жители Франкфурта в Кёнигштейне: с богатой резьбой, верандами с фигурными окнами, деревянными кружевными подзорами, свисающими с крыши рядом с огромными сверкающими сосульками. Внутри стены были увешаны великолепными охотничьими трофеями: тут вам и белые медведи, и куропатки, и песцы, и полярные волки — целое богатство пернатых и пушных зверей красовалось на бревенчатых стенах. Весь пол был устлан толстыми шкурами. Имелось в доме и пианино с латунными подсвечниками. Кресла в курительной комнате были сделаны из лосиных рогов, керосиновые лампы под потолком были подвешены на рога северных оленей, на окнах красовались фантастические морозные узоры. Надо взять серебряный талер, погреть его в ладони и затем прижать пальцем к стеклу, пока там не оттает маленький кружочек, и тогда, выглянув в него одним глазом, как в замочную скважину, можно, не покидая роскошного уюта человеческого мирка, увидеть величественные и безжизненные обледенелые скалы. И вдруг откуда-то из передней доносится звонок. Входит официант и тихим голосом говорит, что вас просят подойти к телефону.
К телефону? Разумеется, когда все устроится, на Медвежьем острове появится и телефон. Все это делается так быстро, что не успеешь и оглянуться — уже готово. Вот ты возвращаешься с охоты на куропаток, принимаешь горячую ванну. Воды можно нагреть сколько угодно, угля тут столько, что на все хватит. А затем, завернувшись в махровые простыни, разговаривай с Кёльном или Берлином. Новые времена примирили цивилизацию с неудобствами враждебного человеку варварского окружения. На новой карте мира дикие окраины с залежами угля, нефти, никеля и меди, с дикими зверями и дикими народами будут органически соседствовать с регионами высокой культуры, они станут легкодоступными, удобными для использования, будут открыты для цивилизованной коммерческой деятельности и станут служить местами отдыха и развлечения для граждан развитых стран. Для диких окраин это выгодно, так как настоящая коммерция только тогда приносит плоды, когда начинается настоящий обмен товарами. Разве иначе на Медвежьем острове появились бы телефон и пианино? Вряд ли!
