распался на льдины. Голубоватые льдины, словно под нажимом могучей руки, со стеклянным звоном стали надвигаться друг на друга, громоздясь все выше и выше. Посредине, в окружении медведей, которые, беспокойно возясь, покорно оставались на своих тумбах, воздвиглась высокая башня из неровных уступов. Затем движение вверх внезапно прекратилось, и в тот же миг в оркестре произошло что-то, словно под напором внутреннего давления из бутылки вылетела музыкальная пробка. Раздался звуковой взрыв, музыка хлынула, разливаясь во все стороны, и тут верхние, сцепленные зубцами льдины снова пришли в движение. В несколько рывков они раздвинулись и, раскрывшись бутоном, сложились в гигантскую кувшинку из зеркальных осколков. А в середине, словно пестик цветка, стояла женщина в коротком платье, до колен, сплошь из кружев и рюшек, с обнаженными по плечи руками и глубоким декольте, и вся эта обнаженная кожа была черной. Поигрывая солнечным зонтиком из стекла и перламутра в кругу поднявшихся на задние лапы, словно собачки по команде 'служить', медведей, стояла черная, как уголь, как смола и как вороново крыло, мадемуазель Лулубу и делала на все стороны глубокие реверансы, а к ней неслись рукоплескания зрительного зала, разбиваясь об ее пьедестал, как бушующие волны прибоя.
19. Француз в беде
Поступал ли Лернер слишком самонадеянно, пожелав после только что пережитого потрясающего впечатления посмотреть на обратное превращение мадемуазель Лулубу в ее обычный, будничный вид? В фойе он купил у цветочницы двадцать одну белую розу, без колебаний отсчитал деньги за дорогую покупку, хотя все последние недели дрожал над каждым пфеннигом, а затем чуть не ушел без букета, потому что цветочница никак не могла отыскать для него сдачу. У бокового входа, перед которым с незапамятных пор поклонники и завсегдатаи ожидали своих кумиров, не было ни души. Неужели среди громко хлопавшей публики не нашлось ни одного горячего сердца?
А вдруг она уже ушла? 'Нет', — сказал привратник, выглянувший из дырки в будке; его крохотное окошечко вдобавок было еще заставлено кипами бумаги, чернильными бутылками и завешано афишами, так что разглядеть сидящего в будке человека можно было, только склонившись в три погибели к самому оконцу. Что поделаешь! Привратник — человек важный, перед ним не грех и покланяться, подумал Лернер. Должен же кто-то в этом цирке следить за порядком! Для привратника будка служила вторым костюмом. Из окошечка тянуло теплым привратницким запахом. Нет, чернокожая дама точно не выходила, сказал он с непоколебимой уверенностью. Другого артистического входа в театре не существует. Главный вход уже закрыли. В прихожей стояла скамеечка для поклонников. Как показалось Лернеру, она унизительно напоминала скамейку для просителей. Нет уж, на нее он не сядет. Он решил встретить мадемуазель Лулубу стоя.
На переодевание такой даме не могло не потребоваться много времени. Расшнуровать один корсет, зашнуровать другой… Да нужен ли ей корсет? Разве гибкость стройной, как пальма, женщины не была совершенно естественной? Грим ей, конечно, не требовался. Этот природный матовый тон гладкого эбенового дерева невозможно достичь никакими ухищрениями. Интересно, будет ли ее сопровождать француз? Встречать он ее не пришел, иначе ждал бы здесь. Может, он дожидается за кулисами, стоит там в шляпе, со строго запрещенной сигаретой в уголке рта? Или таким правом пользуются только щедрые на чаевые светские гуляки, а кроме них, никого другого за кулисы не пропускают?
Минуло уже полчаса. Пришлось Лернеру все-таки посидеть на скамеечке для просителей. Букет роз лежал рядом, как зонтик. Какие слова сказать, когда она выйдет? То и дело мимо пробегали мужчины и женщины в невзрачных пальтецах. Лернер ни в ком не узнал кого-нибудь из выступавших на сцене, за исключением иллюзиониста, чьи набриолиненные волосы играли бликами даже при слабом свете. В прихожей было довольно жарко, почти как в ночлежке возле натопленной печки. Словно для того, чтобы кочевой народец циркачей мог отогреть продрогшие кости.
Возможно ли, чтобы такой молодой человек, как Лернер, в ожидании чернокожей красавицы клевал носом, словно нищий в ночлежке? Само предположение вызывало у него возмущение. Однако повторное обращение к обитающему в будке привратнику показало, что это вполне возможно.
— Мадемуазель Лулубу? Она давно уже прошла, — с безмятежным спокойствием, не подвластным никаким страхам и надеждам, ответил сиделец.
Задуманная церемония с подношением цветов окончилась позорным провалом. Оставалась, конечно, другая возможность — вернувшись в отель, отправить цветы с записочкой в ее номер. Лернер так и поступил, но уже без прежнего воодушевления. Тот восторг, от которого у него перехватило дыхание, когда он узнал танцовщицу на сцене, уже улетучился, Лернер сник: очень неприятно все получилось.
На следующее утро вчерашние события отодвинулись в прошлое, как будто ничего и не было. На цветы не последовало никакого ответа. В столовой, где завтракали, среди сидящих посетителей нигде не видно было голубого клетчатого платья под соломенной шляпкой, не было и белокурого французика с взъерошенными волосами. Зато пришли газеты: 'Вечерняя почта', 'Франкфуртская иллюстрированная газета' и 'Утренний курьер'. И в каждой непременно присутствовала мадемуазель Лулубу. Критикам она не угодила.
'Дурное обыкновение угощать зрителей зрелищем эдакой раскланивающейся черной Венеры на свадебном торге, выдавая это за танец…' — говорилось в газете. 'Негритянка делала книксен с грацией бездарной ученицы, полагаясь в остальном на эффект, который произведет ее необычная внешность, в чем, впрочем, и не просчиталась, судя по восторгу провинциальной публики…' Ишь как завернули! 'После незабываемого 'умирающего лебедя' госпожи Лизы де Веерт, исполненного этой балериной среди белых медведей, выступление мадемуазель Лулубу из Французской Западной Африки оказалось сплошным разочарованием. Спрашивается, почему дирекция вообразила себе, будто парочка реверансов и помахивание зонтиком могут вытеснить из памяти выступление артистки высокого художественного уровня? Расчет на особенный интерес публики к колониальной теме не оправдался. От Африки мы ожидаем чего-то большего, одного лишь черного золота нам мало!'
Лернер недоумевал. Как понять такое возмущение? Неужели можно воспринимать поразительное по новизне, восхитительное выступление мадемуазель Лулубу как-то иначе, чем он? Да, она не танцевала! Она просто стояла в сиянии своей красоты и делала эти очаровательные, шаловливые поклоны и реверансы, вся прелесть которых заключалась в том, что и благодарить-то ей было не за что. Ведь это даже лучше, что она ничего не отплясывала на своем крохотном пьедестале! Теодор не любил балета. Балет — тягомотное зрелище. Иногда там, конечно, пытаются всякими беспокойными метаниями выразить сюжет, но из этого получались только утомительные шарады и ребусы. Разгадывая эти пантомимы, невольно забываешь любоваться красотой балерин, которые, впрочем, не так уж и хороши — голенастые, плоскогрудые. У мадемуазель Лулубу вовсе не балетное тело, поэтому ей и незачем танцевать. Она и без танцев хороша. Ведь только представить себе, как она, встав на цыпочки, нечаянно поскользнется среди медведей! Да это же просто глупо — устраивать какие-то танцы в столь опасном окружении! Медведи — это, конечно, и само по себе неплохо, но мадемуазель Лулубу добавила к ним что-то такое, как бы нарочно для господина Лернера. Невозможно было более полно выразить всю роскошь, красоту, все богатство, которые принесет уголь Медвежьего острова, чем это было сделано в заключительном выступлении мадемуазель Лулубу с медведями.
А вон и наш молодчик — ветреный французик! Он уселся далеко от Лернера, но совершенно явственно бросил на него изучающий взгляд. Как видно, что-то тревожило этого паренька, так как волосы его растрепались больше обычного, а лицо, как в таком случае выражаются злые языки, было белее манишки. Он заказал чашку кофе и стал пить, наклоняя голову над чашкой, которую он почти не приподнимал над блюдцем, а сам между тем пристально оглядывал зал. У него была такая поза, словно он только на минутку присел отдохнуть, готовый в любой момент вскочить и пуститься в бегство. Однако он просидел долго. Постепенно он собрал отовсюду газеты, взял даже ту, что лежала на столе Лернера, причем едва удостоил его взглядом, выказав тем несколько пренебрежительное к нему отношение. Время от времени он подходил к стойке администратора и о чем-то с ним переговаривался. Администратору то и дело приходилось заглядывать в журналы, что-то выискивать, несколько раз француз заходил в телефонную будку. На взгляд праздного наблюдателя, какого в эти дни довелось изображать из себя Теодору Лернеру,
