А нельзя ли (как выражаются в торговых фирмах: 'по желанию клиента' расторгнуть нынешний, скорее всего не слишком выгодный ангажемент мадемуазель Лулубу и пристроить ее как-то иначе? Уж если у человека хватает средств содержать на пару с госпожой Ганхауз одного иждивенца, то неужели он не прокормит и мадемуазель Лулубу? Но это был уже чистый бред. Сам вопрос служил доказательством того, что господину Лернеру бросились в голову какие-то телесные жидкости. Так он и подумал. Только представить себе, как компаньоны по освоению Медвежьего острова всем скопом и с мадемуазель Лулубу в придачу являются в банк Корса в Любеке или к господам Бурхарду и Кнёру в Гамбурге, а не то — страшнее не придумать — к кузену Нейкирху. На взгляд таких господ, даже Александр представлял собой обременительный довесок, хотя он появлялся перед ними в качестве представителя служебного звена: секретаря, камердинера или ассистента. Но злосчастное сходство с матерью, к сожалению, тотчас же разоблачало этот театр в глазах хорошего наблюдателя. Нет, пока что никаких странствующих гаремов с мадемуазель Лулубу в качестве одалиски! Но вот неделька в 'Монополе', пока не вернулась госпожа Ганхауз, — это возможно. Таково было окончательное и бесповоротное решение, оно не подлежало дальнейшему обсуждению, ибо за него он голосовал каждой жилочкой своего тела. Оставалось договориться с французом.
А не послать ли на переговоры Александра? Гораздо удобнее будет, если не придется вести их лично. Лернер вдруг обнаружил в себе что-то похожее на сочувствие к французу. То, что он собирался сделать, не очень-то красиво с точки зрения правил порядочности, да и для молодого человека это будет довольно-таки тяжело. А ведь насколько облегчилось бы начало многообещающей интрижки, если бы французу при этом удалось как-то сохранить лицо! Он и сейчас уже смотрит волком, вон как озирается, того и гляди убьет взглядом! Наблюдая, как тот с отвращением помешивает свой кофе, как вскакивает, как ищет сигареты, ни за что не подумаешь, что он готовится приступить к трудным деловым переговорам. Разве не правильнее было бы всем своим видом излучать спокойствие?
'Нет, дама совершенно здорова, была в прекрасных руках, никогда еще такого не делала, ей бы это и в голову не пришло, если бы не оказалась в затруднительных обстоятельствах. Ну что вы, какое там! Для этой дамы возможен только порядочный человек, который не захочет воспользоваться ее нынешним положением. Это должно быть джентльменское соглашение при полном соблюдении тайны!' — примерно так высказался бы Лернер, окажись он на месте французика, но тот, казалось, не собирался вступать в разговоры. Он был молоденький и очень тоненький, но внушал страх уже тем, как размашисто двигался и ерошил пальцами волосы. Вон как развевается перед ним небрежно, а точнее, неряшливо завязанный галстук! Лернеру внезапно подумалось: а вдруг француз нечувствителен к боли и дерется до победного конца, не замечая ножевых порезов, и уж только потом, жадно куря сигарету за сигаретой, снисходительно позволяет перевязать полученные раны?
В дневные часы столовая подолгу пустовала. Однако столы были заранее накрыты к приходу многочисленных посетителей. На столах лежали скатерти, но сменялись они не каждый день. Кофейные пятна иногда на протяжении нескольких дней хранили память о торопливом завтраке, сопровождавшемся поглядыванием на вокзальные часы. Высокое дворцовое зеркало, засиженное мухами, протиралось тоже нечасто. Зато окурки из пепельницы выбрасывались натренированным жестом, который сохранил тот шик, что некогда намеревался предложить своим постояльцам 'Монополь'. Зал был совсем неплохим местечком, здесь было приятно посидеть. Тот, кто повидал другие заведения, куда люди ходят погреться, но где не бывает ни зеркала, ни люстры на потолке, на 'Монополь' не жаловался.
Дверь зала распахнулась, и, хотя Лернер сидел к ней спиной, он сразу понял, что это не официант, пришедший проверить, все ли в порядке. Вошел не мужчина, а создание, окруженное шелестящими и шуршащими звуками, подолом своей юбки вздымавшее маленькие завихрения среди пляшущих в солнечных лучах пылинок, отбивающее парой деревянных каблучков, размером не больше талера, дробный такт этой пляски под синкопическое постукивание по полу зонтика, металлические спицы которого откликались нежным пианиссимо. Лернер расслышал все, чего не может уловить ухо нормального человека. Он спиной ощущал то, что возникало там, сзади, словно сгущаясь из воздуха. Это было как на картине, украшавшей собой верхушку трюмо, на которой была изображена то ли Венера, то ли Галатея или Амфитрита — одним словом, обнаженная женщина, парящая на колеснице в виде большой раковины в облаке херувимчиков, сплошь состоящем из херувимских головок, попок, ножек, ручек, игрушечных луков и стрел. Видение приблизилось и прошествовало мимо, мелькнув перед глазами каскадом бело-голубой юбки, которая ниже талии расходилась широкими складками, искусно собранными сзади и по бокам в декоративные фестоны. Ободранный клок был тщательно запрятан в глубину складок. Шляпку она небрежно несла в левой руке. Вуаль волочилась по полу. Прическа лежала на голове тугой подушкой из конского волоса, затылок переходил в детски тонкую шейку, пугающе притягательную в своей черноте. Широким шагом девочки, облачившейся в слишком большое платье, она направлялась к французу. Невежа даже не привстал со стула. Она подошла и что-то тихо начала ему говорить. Лернер услышал только, как она прокашлялась, но не разобрал ни слова. Судя по тону, ничего хорошего она ему не сказала. Она швырнула шляпку с развевающимся штандартом на стул и села, расположившись так, что, слегка повернув голову, могла видеть Лернера.
Теперь она повеселела. Похоже, ей свойственны быстрые смены настроения. Она словно бы демонстрировала свой блеск, пропуская его сквозь все новые и новые стекла. Официант принес ей чашку шоколаду. Она взяла ложечку и, пристально глядя на Лернера, принялась слизывать острым язычком сливки. Она сняла перчатки. Увидев, какие розовые у нее ладони, Лернер даже подумал, что перчатки она носит, чтобы защитить их нежную кожу. Мадемуазель Лулубу повернулась к молодому французу. Огромные глаза сидели выпукло, белки сверкали.
Интересно, что ей говорит француз? Лернер не думал, что тот способен на неслыханные откровения. Ведь так себе человечишка! Как сильно приподнимается в глазах окружающих благодаря этой женщине! Разговор за их столиком, похоже, течет свободно и безостановочно. По всему видно, что мадемуазель Лулубу из тех женщин, что умеют слушать.
За окнами было шумно. Улица гремела, тарахтела, там гудели клаксоны, щелкали кнуты, и на фоне приглушенного высокими стеклами суетливого шума внутри еще усиливалось ощущение уюта. Большой город тек мимо гремучим потоком, среди которого возвышались островки тишины. Даже громоздкие напольные часы под зеркалом не тикали, их забыли вовремя завести. Черно-белая парочка сидела в уголке около зеркала, Теодор Лернер находился по диагонали от них, возле выхода в вестибюль. Он старался делать вид, будто его взгляд безучастно блуждает по сторонам, тогда как он, словно шарик по наклонной плоскости, неизменно скатывался туда, где сидела Лулубу. Они все чаще встречались взглядами. Вскоре Лернер понял, что глаза его не слушаются. Он уже не мог отвести их от заветного столика. Между тем становилось понятно, что те двое разговаривают о нем. Оба кивали головами в его сторону совсем уже беззастенчиво.
И как же разрешится это напряжение между двумя концами диагонали? Может быть, оно так и останется навечно. Может быть, здесь имеет место особо заковыристый вариант магнетического тока, который притягивает два тела, но в то же время не позволяет им соприкоснуться? Лернера придавила многопудовая тяжесть. В условиях этого эксперимента он представлял собой беззащитную, пассивную особь. Он бесстыже пялился на них, и сам был предметом бесстыдного разглядывания, но дальше этого дело не шло. Чего он дожидался? Какого-то взрыва, который все разнесет, а его и ее, надо надеяться, бросит навстречу друг другу? Он посылал ей розы. Может быть, Александр давно поставил француза в известность и тот уже в курсе? Откуда в курсе? Ведь Лернер постарался не выдавать перед Александром своего интереса. Ну и что! Он же проныра, сводник! Кто знает, что он им там нашептал? Этот молодчик отточил свой вербальный талант на кучерах и гостиничных администраторах, заговаривая им зубы рискованными небылицами.
— Пускай его! — сказала госпожа Ганхауз, когда Теодор Лернер пожаловался на то, что Александр отрекомендовал его начальнику канцелярии адвоката Дрена, который уже давно знал Лернера, как американца и доверенное лицо семейства Мэллон из Питтсбурга.
— Такие противоречия полезны. Они придают вашей личности некоторую загадочность.
— Но неуклюжая ложь Александра заметна с первого взгляда!
— Людям нравится считать себя проницательными. Ну, разгадали они, что Александр блефует, и что из этого? Какая им от этого польза?
