Наш коллектив потрясло внезапное известие о том, что из Ленинграда в Москву переводят Институт экспериментальной медицины. Я долго не мог понять, почему вокруг рядового факта перегруппировки научных сил кипят такие страсти. Объяснил мне, в чем здесь дело Михаил.
— Резать будут! — угрюмо сказал он.
— Резать? Кого? — спросил я испуганно, ответ показался мне слишком неожиданным и каким-то далеким от сути вопроса, который я задал.
— Пациентов, естественно. Давно ходили слухи, что в руководстве страны стали проявлять нетерпение. Признаемся, что до практических результатов нам еще далеко. Академик Богомолец сделал ставку на изготовление пилюлек, а научные враги его обещают решить проблему бессмертия хирургическим путем. Вот и решили в Политбюро, что, форсируя работы по пересадке пациентам органов перспективных животных, удастся подхлестнуть и наш Институт, а потому долгожданные пилюли будут изготовлены в самое ближайшее время.
— Так они наши конкуренты?
— Об этом и речь!
Как это ни удивительно, но я обрадовался тому, что проблемой бессмертия занимается такое огромное количество людей и научных организаций. Чем больше народу вовлечено в этот абсурдный труд, тем легче раствориться в 'массе творцов', тем, надеюсь, реже будут вспоминать о Григории Королькове и его обещаниях. Вот когда я до одури обрадовался, что зачислен в Институт всего лишь скромным инженером. А с сотрудника какой спрос? Хотел, да не вышло, умишка не хватило. Пусть наши гиганты-академики разбираются между собой, кто из них башковитее. Подерутся на кулачках, так нам и лучше — смешнее. А я, простите великодушно, возвращаюсь к своим диким муравьям. Не виноваты оказались насекомые в том, что товарищ А. решил сделать их образцом 'пролетарски мыслящего животного'. А потому пришла пора их амнистировать.
Эх, правильно говорят: 'Не поминай черта всуе!' Пришел мне в голову товарищ А., и вот уже вовсю звонит телефон.
— Слушаю вас, товарищ А., - произнес я несколько скованно, чтобы не выдать голосом свое раздражение.
— Есть маленькое дельце. Минутное. Забыл тебе сразу сказать, ты бы его с Алексеем Максимовичем обговорил, у меня бы и голова не болела.
— А что случилось?
— Не мог бы ты позвонить Максимычу, чтобы узнать, согласится ли он, чтобы Институту было присвоено его имя?
— Неужели может отказаться? — поинтересовался я. — Никогда в это не поверю!
— Нет, конечно, такого ты от него не дождешься. Только свое согласие он иногда сопровождает странными требованиями.
— Какие могут быть требования у всемирно известного пролетарского писателя?
— А ты не знаешь, что ли? Когда в 1932 году переименовывали Нижний Новгород, Алексей Максимович потребовал, чтобы новое название звучало — Нижний Горький!
— Боже мой! Но зачем?
— Тонкий расчет. Ему хотелось, чтобы произошла механическая замена слова «Новгород» на слово 'Горький'.
— Не понял…
— Нижний Новгород становился Нижним Горьким, а просто Новгород…
— Великим Горьким?
— Верно!
— Экий плут, этот ваш Горький!
— Сам понимаешь, чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало. Это все игрушки, а главное — это дело, которое ты на себя добровольно взвалил. Не забыл еще, что обещал?
— Да как можно!
— Смотри. Это не шуточки. По столам своих сотрудничков уже пошарил? Есть что-нибудь интересное?
— Нет пока. Все никак момента не уловлю.
— Не тяни. Я прикажу Букашко, чтобы посодействовал в твоем благородном деле.
*
Уже на следующий день Букашко вызвал меня в свой закуток. Он был недоволен создавшимся положением, как бывает недоволен любой руководящий работник, получающий взбучку от своего начальника за бездействие своих подчиненных.
— Я не сержусь на вас, Григорий Леонтьевич, но должен сказать правду: вы — чистоплюй. Так нельзя, с предрассудками надо прощаться без сожалений! Эка невидаль — столик проверить у зазевавшегося ротозея!
Я промолчал.
— Вы что? Вы всерьез переживаете? Да как же вы жить дальше собираетесь? Беру руководство операцией на себя, — Букашко ошалело посмотрел на меня, словно впервые в жизни увидел перед собой чудо-юдо с крылышками. — Рассказывал мне товарищ А., как вы ему объясняли, какая-такая честь бывает у мужчины, но не поверил я, что и в эпоху пятилеток вы об этом всерьез рассуждаете. Я, грешным делом, подумал, что товарищ А. мне анекдот рассказывает про вас, будто бы вы еще интеллигент. А получается, что все правда. Учудили вы, Григорий Леонтьевич!
Я понуро опустил голову. Так уж я оказался воспитан, что не в состоянии здраво оценивать необходимый уровень порядочности на современном этапе. Для меня это понятие не зависит от сложившейся обстановки. А ведь совсем не исключено, что потребности реальной жизни давно уже отбросили порядочность, как философскую категорию, за ненадобностью на свалку истории. Чтобы не мешала строить наш новый прекрасный мир. Потому что грандиозные планы созидания, выполнение которых твердо обещаны партией народу, невозможно исполнить, если не встать на путь железной целесообразности. Жизнь диктует свои законы, это раньше пугали интеллигенцию присказкой: 'неужели для вас цель оправдывает средства?' и попрекали слезинкой ребенка, а сейчас требуют ответа на более существенный вопрос: 'а был ли мальчик'?
Сколько полемических копий было сломано на диспутах, сколько гневных обвинений пришлось выслушать практикам от прекраснодушных либералов. Но люди дела, не опускаясь до ответа, свой маневр доводили до конца. Им ли не знать, что быстро забудутся любые мерзости, потому что если добьются они долгожданной цели, то окажется, что победителей не судят.
— Сделаем так, — сказал Букашко решительно, ему определенно нравилось, что, по крайней мере, в одном деле он меня превзошел. — Я буду вызывать к себе сотрудников на собеседование, а вы в это время, воспользовавшись отсутствием хозяина, в ящички и заглянете. Прекрасный план у нас родился!
— Ничего не выйдет, — твердо сказал я. — У диких муравьев так поступать не принято!
Букашко с осуждением посмотрел на меня, но был вынужден признать, что я действительно хлипковат для такого ответственного дела, как шмон.
— Ох, Григорий Леонтьевич, вы как ребенок, честное слово. Придется мне самому…
— Что я должен делать?
— Идите домой и водки выпейте. А утром поговорим.
*
Так я и поступил. Наливая мне стакан самогонки, Лена ничего не спросила у меня. Но нельзя было не заметить, что на глазах у нее появились слезы. Что я мог сделать? Разве я имею право запрещать ей волноваться за судьбу нашей семьи?
Напряжение отпустило меня. Я почувствовал, что еще могу сопротивляться проклятому спруту, пожелавшему сожрать меня целиком со всеми потрохами, идеалами и принципами. Желание остаться человеком оказалось сильнее надежды безбедно и бесконфликтно прожить в Союзе ССР. А мне ли не знать, что стоит уступить в первый раз, как остальная трансформация из человека в студнеобразное состояние пройдет мгновенно и неотвратимо. Получается, что мне надо стоять на своем до конца. Нет моего согласия заниматься шмоном — и все!
Я вытащил на свет Божий свою папочку с монографией о повадках диких муравьев, не без основания рассчитывая отыскать там прямое указание, как противостоять нажиму целесообразности и практицизма. И мне это удалось. Кто, как ни дикие муравьи, построили все свое существование на укрепление доступных их статусу насекомых духовных ценностей.
До самого утра я внимательно вчитывался в написанные моей собственной рукой заметки о поразительных моральных устоях диких муравьев, подмечая особенности, которые до сих пор ускользали от моего внимания. Так что, если я и хотел укрепить свое стремление оставаться порядочным человеком, не взирая на любые внешние обстоятельства, то мне это удалось в значительно большей степени, чем я рассчитывал.
Оказалось, что я так и заснул на кухне, уткнувшись носом в рукопись. Лена разбудила меня, спросила:
— Как дела?
— К жизни готов! — ответил я с гордостью.
*
На дверь моего кабинета была пришпилена записка. 'Ничего не вышло. Чисто'. Не трудно было сделать вывод, что сотрудники нашего отдела стараются не держать в своих столах ничего ценного.
Неудачный шмон вне всяких сомнений жестоко расстроил Александра Ивановича. Он явно ожидал, что успех будет добыт сразу и малой кровью. По крайней мере, мне так показалось. Я ухмыльнулся, похоже, что он всерьез верил в существование пресловутых пилюлек. Чудак. Теперь следовало ожидать его появления в моем кабинете. Он должен был прийти ко мне посоветоваться. Честно говоря, я и сам не знал, что делать дальше. И вот в дверь робко постучали. Я поднялся со стула, открыл ее сам. Но к моему удивлению, на пороге стоял товарищ А. собственной персоной.
— Прости, Григорий, что отрываю тебя от важных дел, но тут, понимаешь, такое… Не знаю, как и сказать. Событие? Нет… Головотяпство? Нет… Опростоволосение? Пожалуй… Помоги по старой памяти, а?
Я предложил товарищу А. стул. Налил стакан воды.
— Я могу говорить?
— Конечно, товарищ А., - понимающе сказал я. — У моих стен ушей нет. Вашими заботами. Сами знаете, я теперь такими делами занимаюсь, что по сравнению с ними заседания Политбюро — детские игрушки! Кстати, должен напомнить, что я по-прежнему не желаю участвовать во внутрипартийной борьбе мнений.
— От тебя, Григорий, в любой борьбе толку мало, — грустно откликнулся товарищ А.. — За твоими кулаками я бы не пришел. У меня проблема серьезнее.
Я приготовился выслушать очередную чушь, не стоящую и выеденного яйца, из числа тех, что обычно волнуют только освобожденных партработников.
