Ее звали княжна Тараканова

Фельдмаршал Александр Михайлович Голицын… Только почему он? Неудавшийся дипломат — в прошлом посланник при Саксонском дворе — и уж вовсе незадачливый военачальник Семилетняя война кончилась для него битвой при Кунерсдорфе. Если бы не вмешательство П. И. Панина и Н. П. Румянцева- Задунайского, Голицын сумел бы ее проиграть. Отставка оказалась неминуема, но… с чином генерал- аншефа и орденом Александра Невского. Так решила Елизавета. Турецкая кампания. Новый провал, вовремя перехваченный тем же Румянцевым. Очередная отставка и… чин фельдмаршала. Так решила Екатерина. И вслед за тем «самозванка». Не наторевший в таких делах прокурор, не деятели тайного сыска, только что закончившие дело Пугачева, — один Голицын получил право ее видеть, с ней говорить. Следствие? Пожалуй, такое определение встреч Голицына с неизвестной было бы слишком неточным.

Путаница мелочных подробностей — каждая отмечена, каждая старательно зарегистрирована. И никакой попытки их проверить. Голштиния рядом, едва вышедшая из-под протектората России. Дипломатические каналы — новые протекторы страны, датчане, не отказали бы ни в какой услуге. Множество живых связей. События четырнадцатилетней давности — задача, не сложная для решения. Тем не менее ни одного запроса. Записи следствия словно для памяти, только для себя: выслушал, записал, передал Екатерине. Ни малейшей инициативы, никаких собственных соображений и выводов. Разве сравнить с деятельностью вовсе не связанного с сыском В. Н. Татищева!

Кстати, простой арифметический расчет. Если неизвестной двадцать три года, значит, год ее рождения 1752-й. И значит, отъезд из Киля приходится на год смерти Елизаветы Петровны.

От Киля до Берлина

По прошествии сказанного времени воспитательница послала ее из Киля с одною женщиною (коя родом из Голштинии, а именем Катерина), при ней с самого начала в няньках находящеюся, и с тремя человеками мущин — а какой они нации и что за люди, не знает, — в Россию, куда она поехала через немецкую землю, Лифляндию, Петербург и далее, нигде не останавливаясь, даже до границ персидских.

При отъезде из Киля и в дороге ей не сказывали того, что везут в сие место, а говорили только, что едут к ее родителям в Москву; но кто они таковы, и того не упоминали. Но как они в сей город привезены не были, то нянька ее, примеря, что их обманули, на то огорчилась, сетовала…

По приезде на персидские границы, оставили ее с нянькою в одном доме, а в которой провинции и городе, того она не знает, только ей памятно, что около того места, в расстоянии на шесть или семь верст, была орда, а в том доме жила одна неизвестная старуха и при ней было человека три стариков, но какие они люди — ей неизвестно. Старуха, сколько она помнит, была, кажется, хорошего воспитания, и слышала, что она жила в том месте более двадцати лет; почему и думала, что она также по какому-нибудь несчастию в то место привезена.

В том месте она жила год и три месяца, находясь во все сие время в болезни, о которой она иногда такое делала заключение, что, может быть, испорчена была ядом. Скучая сею жизнью и угнетающими ее несчастиями, стала она плакать, жаловаться на сие состояние и спрашивать, кто тому причиною, что ее в том доме посадили? Однакож все то было бесполезно; только иногда из разговоров оной старухи она слыхала, что содержат ее тут по указу покойного императора Петра Третьего.

…Нянька ее, во время тамо ее бытности, научилась говорить тем языком, каким в той стороне говорят (сей язык, как она может теперь рассуждать по слуху, походит на русский, который и она сама несколько разумела, но ныне позабыла), а сим средством подговоря одного из близких деревень мужика, — который, помнится ей, был татарин, и знаком им, потому что иногда принашивал к ним провизию из того места, — все трое ночью ушли и шли четверо суток пешком, а ее и малое число ее одежды мужик нес на себе, и проходя сие время леса и пустые места, дошли наконец до другой деревни, а в чьем она была владении, — того она не знает. Сей деревни старшина, сжалясь над ними, дал им лошадей, на которых они и приехали в Багдад, город персидского владения.

Попытка запутать или попытка припомнить? Россия, Петербург, Москва — не слишком ли назойливое (бесстрашное?) обращение к опасным обстоятельствам? Предположительная достоверность, но зато и резко возрастающая возможность проверки. И еще задача ребуса — может ли существовать то место, которое так подробно описывает неизвестная?

1762 год, граница России с Персией, городок со ссыльными, в 6–7 верстах орда, в четырех сутках ходьбы Багдад, ссыльная старуха — и ничто не опровергает друг друга.

Соответственно это может быть граница на землях Дагестана (ведь Терек тех лет — пограничная река), Ногайская орда и Багдад не «Тысяча и одной ночи», а в окрестностях Кутаиса — крепость на реке Хани-Цхали, притоке Риона. Он действительно оказывался первым городом персидского владения, куда можно было попасть, перейдя по лесам и пустошам границу. Старуха «хорошего воспитания» это подтверждала: в ногайские степи было сослано несколько осужденных по знаменитому «Лопухинскому делу» — группы придворных, обвиненных в заговоре в пользу малолетнего императора Иоанна Антоновича, против только что оказавшейся на престоле Елизаветы.

Кстати, это события двадцатилетней давности — 1743 года. «Мягкосердечная» Елизавета в первый раз показала свою беспощадность. В ответ на просьбу членов Тайной канцелярии избавить от очных ставок беременную Анну Леопольдовну она пишет: «Надлежит их в крепость всех взять и очьною ставкою про из водить, несмотря на ее болезнь, понеже коли они государево здоровье пренебрегали, то плутоф и на ипаче жалеть не для чего, луче чтоб и всех их не слыхать, нежели от них плодоф ждать».

Да и время побега неизвестной 1763 год, после падения, а может, и смерти Петра III. Ссыльные бывшего императора всегда переставали быть опасными.

В сем городе нашли они богатого персиянина по имени Гамет, к которому нянька ее пошла, и что она ему об ней рассказывала, того она не знает; только после того вскоре Гамет, пришед к ней в домик, показывал знаками, что он ей очень рад, сожалел об ее состоянии и потом тотчас взял ее к себе в дом, в котором обходился с ней учтиво и содержал очень хорошо.

По некотором времени узнала она, что в этом доме имел убежище один персидский князь Гали, имевший большую власть и великое богатство в Испагани. Сей человек, вошед также в ее состояние, обещал не оставить; почему и действительно по прошествии года, когда он поехал в Испагань, то ее и с нянькою взял с собою. Из Испагани ездил он в Ширван, для смотрения провинции, где и был шесть недель; а ее в отсутствие свое поручил одному человеку, называемому Жан Фурнье, которого предки природою были из Франции, а он в Испагани поселился от давнего времени, имел персидский закон, у которого она и жила.

Когда Гали возвратился в Испагань, то тотчас взял к себе в дом, и содержа ее, весьма отменно почитал, как знатную особу, тем более, что он уверен был в настоящей ее природе, сказывая ей неоднократно, что она дочь покойной императрицы Елизаветы Петровны, что подтверждали не только живущие в его доме, но и приходящие к нему люди, а об отце ее рассуждали различно: кто называл его Разумовским, а иные сказывали: что кто-нибудь другой, но имени его не упоминали.

Князь Гали столь много ей благодетельствовал, что неоднократно ей отзывался, что готов он все свое состояние употребить в ее пользу с тем, чтобы оно способствовать ей могло в том, дабы утвердить настоящую ее природу. Но за что он делал ей такое благодеяние, — она не знает.

Смена России на Персию как возможность самых фантастических рассказов — кто из образованных европейцев середины XVIII века имел сколько-нибудь конкретное представление об этой стране? Но названия городов, провинций, обстоятельства, имена — и новый ребус оказывался вполне возможным для решения.