письменных источниках и потому… никаких «устных докладов и распоряжений Екатерины II не могло быть».
Наверно, даже в то время заметка Лонгинова не казалась убедительной. Вместо ссылок на документы ссылка на человека, который когда-то и где-то их читал и теперь брался пересказывать. Понадобился новый срочный шахматный ход — публикация журналом сугубо «частного» материала. Некто Самгин неожиданно решает предать гласности рассказ своей бабушки.
Старухи давно уже нет в живых. Она не оставила никаких записок. Достаточно, что внук помнит с ее слов, что воспитывалась она в Ивановском монастыре, лично знала Досифею и пользовалась таким доверием таинственной монахини, что та даже решилась, хотя и намеками, рассказать девочке свою необыкновенную жизнь.
Все в этом рассказе почти совпадало с известной версией биографии Таракановой и не совпадало. Поначалу та же жизнь в Европе, но безо всяких сомнительных приключений. Возвращение, хотя и по приказу, на родину. Жизнь в монастыре — снова по приказу. И это при том, что читатели едва успели познакомиться с материалом Мельникова-Печерского, подробно, со ссылками на современников и очевидцев, описывавшего одиночное заключение Досифеи, ее полную недоступность и обет молчания, возложенный на себя в последние годы жизни. Как же трудно отделаться от впечатления, что в официальной точке зрения принималось в расчет только то, что печаталось сегодня. В отличие от науки, вчерашний день, вчерашние утверждения и заверения как бы автоматически переставали существовать — какая разница, помнили или не помнили о них читатели?
И в то же время поводы для такой досадливой поспешности существовали. Пожалуй, их было даже слишком много. Новая заметка все в тех же «Чтениях» Общества истории и древностей российских — о могиле в Пучеже, над Волгой. Здесь и местное предание о якобы прожившей полвека в пучежском упраздненном монастыре дочери Елизаветы Петровны, и свидетельство о распространении подобного рода легенд по всей России, — чем не свидетельство популярности! — и, наконец, сообщения о сохранившихся в народной памяти обстоятельствах венчания Елизаветы с Разумовским, а кстати и о посвященной этому необычному браку пьесе на парижской сцене. Здесь были заключены и прямые доказательства, и доказательства от противного: ведь вот даже министр внутренних дел признал, что царица венчалась с Разумовским, — народ знал и помнил об этом. Почему же в таком случае надо игнорировать иные народные предания? Где-то в их основе может и должно лежать зерно истины.
Сражение на страницах русской печати продолжалось. Что значили свидетельства какого-то внука или даже Блудова по сравнению с очередной публикацией «Чтений» Общества истории и древностей российских! На этот раз свет увидела широко, оказывается, распространенная в списках рукопись, относящаяся, по заключению редакции, к XVIII веку, «Краткая история Елизаветы Алексеевны Таракановой». При этом данные рукописи были специально проверены автором публикации и во многом подтверждались фактами и другими историческими источниками, начиная с уровня воды, которого достигла невская вода в декабре 1777 года, вплоть до обстоятельств жизни отдельных причастных к делу княжны лиц. Общий вывод автора рукописи и автора публикации: Тараканова — родная дочь Елизаветы Петровны, погибшая в Петропавловской крепости, слишком неопытная и доверчивая, чтобы противостоять интригам и жестокости русского двора.
Очередной гипотетический вывод? Предположения, каких много? Но в том-то и дело, что автором публикации, как и издателем «Чтений», был профессор Московского университета, близкий друг Н. В. Гоголя, О. М. Бодянский, историк с твердо установившейся репутацией если не либерала, то ученого, знавшего цену факта и подлинного документа, которого не могут остановить никакие конъюнктурные соображения. Бодянский не искал легких дорог в науке и не знал их — свидетельством тому вся его жизнь. После первых двух лет издания «Чтения» еще в николаевские времена были закрыты за публикацию сочинения Флетчера о России конца XVI века. Сам Бодянский поплатился переводом из Московского в Казанский университет. И хотя личная его ссылка длилась сравнительно недолго, перерыв в издании «Чтений» затянулся на целых десять лет, срок большой и вместе с тем ничего не изменивший в позициях ученого, достаточно обратиться к реакции официальных историков на публикацию о Таракановой.
Это даже не критика — попытка «разоблачения». Как мог Бодянский принять за рукопись неизвестного автора фактический перевод появившейся действительно в конце XVIII века книги Кастера? Допустима ли подобная неосведомленность? Подсказываемое читателю удивление должно было снять впечатление от содержания текста. Как будто всегда можно назвать всякое имя, как будто не существует слишком хорошо знакомых и Бодянскому, и его оппонентам цензурных препон и как будто не самое главное, что именно эта рукопись получила широкое распространение, имела хождение в многочисленных списках на протяжении полувека и — невольный вывод, — по-видимому, наиболее точно соответствовала воспоминаниям народной памяти.
Но не на одной достаточно специфической научной полемике Кабинет решает строить оборону. В ход пускается обширнейшая то ли повесть, то ли историческое обозрение Мельникова-Печерского «Княжна Тараканова и принцесса Владимирская» снова на страницах «Русского вестника». В чем-то приходилось уступать слишком очевидным фактам, зато в остальном осторожно, а подчас и не осторожно, пытаться корректировать истину.
Да, у Елизаветы Петровны действительно были дети от вполне законного брака с Разумовским, и даже целых двое — сын и дочь. Сын провел свою жизнь, хоть и очень горько сетовал на то, в одном из монастырей Переславля-Залесского, дочь — в Ивановском монастыре. Никаких прав на престол они за собой, естественно, не признавали и ни к какой власти не стремились. К ним автор проявлял необходимую почтительность. Поистине происхождение обязывает! Но зато в связи с «самозванкой» начинался целый плутовской приключенческий роман — что там похождения Манон Леско или графа Калиостро! Любовные связи ради денег, обманы, едва ли не кражи. Бесконечные разъезды по европейским городам в сопровождении частью штатных, частью меняющихся любовников в поисках спасения от полиции и вездесущих кредиторов. Нескончаемые списки простодушных жертв — от владетельных немецких князей, как оказывается, самых наивных людей в мире, до кардиналов Ватикана и полномочных министров почти всех европейских правительств. И в заключение связь с Алексеем Орловым в надежде на захват русского престола — последняя афера, стоившая «побродяжке», как называла ее Екатерина II, свободы и жизни.
Непонятным по-прежнему оставалось основное: откуда были заимствованы эти подробности? Кто, когда и при каких обстоятельствах успел составить подобную головоломную биографию? В лучшем случае воображение писателя могло наполнить одну коротенькую человеческую жизнь — всего-то двадцать три года! — таким нескончаемым потоком приключений. Ученому, чтобы собрать подобное количество разнородных, к тому же связанных с разными местами и государствами фактов, потребовались бы годы и годы.
Конечно, писатель в силу особенностей его подхода к историческим материалам вправе до определенной степени пренебрегать ими. Это допустимо для литературы вообще, но не для Мельникова- Печерского. Наше представление о нем и представление людей 60-х годов XIX века — как мало между ними общего! Для нас — автор известных романов, одаренный литератор. Для современников — ретивый службист, на одном разоблачении и истреблении раскольников сумевший подняться от простого гимназического учителя в Нижнем Новгороде до доверенного лица двора, и прежде всего самого министра внутренних дел. Это он изыскивает способы коренного уничтожения раскола и доходит до меры, которая даже двору представлялась недопустимой. Детей от браков, венчанных раскольничьими попами, Мельников предлагает отбирать у родителей и отдавать в кантонисты. Избыточное усердие было приостановлено, но вполне оценено.
В 1855 году не кому иному, как Мельникову, доверяется составление записки по министерству внутренних дел о положении в стране. А специально распространявшаяся его ультрамонархическая брошюрка в связи с польским восстанием 1863 года «О русской правде и польской кривде»! Никакие позднейшие попытки Мельникова-Печерского проявить известное свободомыслие, либерализм не могли обмануть современников — достаточно вспомнить его гневное изобличение А. И. Герценом.
Но слабость доказательств литератора в истории Таракановой, по-видимому, ощущается даже Кабинетом. К тому же Мельников-Печерский слишком явно не в состоянии справиться со всем поднятым материалом.
