Добрых два часа, пока слух о смерти Бориса не распространился во дворце и в Москве, было тихо, но потом внезапно заслышали великий шум, поднятый служилыми людьми, которые во весь опор с оружием скакали на конях к Кремлю, а также все стрельцы со своим оружием, но никто еще ничего не говорил и не знал, зачем они так быстро мчатся к Кремлю; мы подозревали, что царь умер, однако никто не осмеливался сказать.
На другой день узнали об этом повсюду, когда все служилые люди и придворные в трауре отправились в Кремль; доктора, бывшие наверху, тотчас увидели, что это случилось от яду, и сказали об этом царице и никому более.
И народ московский был тотчас созван в Кремль присягать царице и ее сыну, что и свершили, и все принесли присягу, как бояре, дворяне, купцы, так и простой народ; также были посланы во все города, которые еще соблюдали верность Москве, гонцы для приведения их к присяге царице и ее сыну… и так Марья Григорьевна стала царицею и сын ее, Федор Борисович, царем всея Руси 16 апреля 1605 года.
Борис был дороден и коренаст, невысокого роста, лицо имел круглое, волосы и бороду поседевшие, однако ходил с трудом по причине подагры…
1 июня 1605 года, около девяти часов утра, впервые смело въехали в Москву два гонца Димитрия с грамотами к жителям, чтобы прочесть их на большой площади во всеуслышание перед всем народом, что поистине было дерзким предприятием, так явиться в город, который был еще свободным и за которым стояла вся страна, где еще был царь, облеченный полной властью…
Оба помянутые гонца, прибыв верхом на площадь, тотчас были окружены тысячами простого народа, и тут узнали, что одного гонца звали Гаврилом Пушкиным, а другого Наумом Плещеевым, оба дворяне, родом из Москвы, кои первыми бежали к Димитрию; и они прочли во всеуслышание перед всем народом грамоту, которая гласила:
«Димитрий, Божиею милостию царь и великий князь всея Руси, блаженной памяти покойного царя Ивана Васильевича истинный сын, находившийся по великой измене Годуновых столь долгое время в бедственном изгнании, как это всякому хорошо ведомо, желает всем московитам счастья и здоровья; это уже двадцатое письмо, что я пишу к вам, но вы все еще остаетесь упорными и мятежными, также вы умертвили всех моих гонцов, не пожелав их выслушать, также не веря моим неоднократным правдивым уверениям, с которыми я столь часто обращался ко всем вам. Однако я верил и понимал, что-то происходит не от вас, а от изменника Бориса и всех Годуновых, Вельяминовых, Сабуровых, всех изменников Московского царства, притеснявших вас до сего дня: и мои письма, как я разумею, также задержаны ими, и по их повелению умерщвлены гонцы. Того ради прощаю вам все, что вы сделали против меня, ибо я не кровожаден, как тот, кого вы так долго признавали царем, как можно было хорошо приметить по моим несчастным подданным, коих я повсегда берег как зеницу ока моего, а по его, Бориса, повелению их предавали жалкой смерти, вешали, душили и продавали диким татарам; оттого вы легко могли приметить, что он не был вашим законным защитником и неправедно завладел царством. Но все это вам прощаю опять, схватите ныне всех Годуновых с их приверженцами, как моих изменников, и держите их в заточении до моего прибытия в Москву, дабы я мог каждого наказать, как он того заслужил, но больше пусть никто в Москве не шевельнет пальцем, но храните все, и да будет над вами власть Господня».
Те же советники его пришли к Москве и повеление его, окаянного, исполнили. Патриарха Иова свели с престола — привели его в Соборную церковь (Успенский кремлевский собор) и стали снимать с него святительское одеяние. Он же… положил панагию у иконы Пречистой Богородицы. Посланники же те схватили его и надели на него черное платье, и вывели его из Соборной церкви, и посадили его в телегу, и сослали его в Старицу… в монастырь Пречистой Богородицы (Успенский Старицкий монастырь). Всех же Годуновых, и Сабуровых, и Вельяминовых разослали из Москвы по тюрьмам в понизовые города и в Сибирские…
Об убиении царевича Федора с матерью. Князь Василий Голицын, да князь Василий Мосальский взяли с собою Михалка Молчанова да Андрея Шерефединова да трех человек стрельцов, и пошли на старый двор царя Бориса, где сидели царица и царевич под стражей, и вошли в дом…
И те стрельцы-убийцы развели их порознь по помещениям. Царицу же Марию убийцы удавили тотчас; царевича же пытались удавить в течение долгого времени, потому что по молодости в ту пору дал ему Бог мужества. И ужаснулись те злодеи убийцы, что один с четырьмя борется, и один из тех злодеев убийц схватил его за тайные уды и раздавил.
И сказал князь Василий с товарищами миру, будто царица и царевич от страха зелья испили и умерли, а царевна едва жива осталась. И повелели их тела во гроб положить.
Те же мужики красносельцы (из Красного села, ныне — Красносельские улицы в Москве) гонцов приняли и обрадовались им… И пришли в город на Лобное место. Многие же и служилые люди к ним присоединились, иные своею охотой, а иные из-за страха смертного. И вошли миром в Кремль, и взяли бояр, и привели их на Лобное место, и прочитали его, окаянного, дьявольские прелестные грамоты, и воскликнули единым голосом, и провозгласили его, Расстригу, на государство.
И, придя в Кремль, царицу, и царевича, и царевну схватили и свели их на старый двор царя Бориса, и заключили под стражу. Годуновых же, и Сабуровых, и Вельяминовых всех схватили и заключили под стражу. Дома же их всех разграбили сообща — не только имущество пограбили, но и хоромы разломали; и в селах их, и в поместьях, и в вотчинах пограбили…
Москвичи сомневались. Слухи о Гришке Отрепьеве ходили настойчивые. Хотя, если рассудить, даже слишком настойчивые. Будто кто-то своего добивался. Отчаянно. Настырно.
В рядах говорили, если бы и впрямь беглый монах, кто ни кто да узнал бы. Должен был узнать. Хотя бы те же монахи в Чудове монастыре. Почему-то не узнавали. Со стороны свидетели называли. Тоже беглых. Тоже необстоятельных.
Речь царя все слышали. На русском языке говорил. Никогда не ошибался, даром на чужбине столько лет провел.
Должен был бы к венчанию на царство стремиться — нет, пожелал с родительницей увидеться. Великую старицу из монастыря привезти. Чтоб сама на том венчании была. Чтоб сама сына благословила.
Иные слухи поползли, и все против Дмитрия. Мол, не зря на Белоозеро доверенный постельничий Дмитрия помчался, Семен Шапкин. Мол, уговорить царицу-иноку должен был, улестить, а коли понадобится, то и припугнуть.
И снова в Торговых рядах народ не соглашался. А кого же иного мог царь с радостной вестью к родительнице послать. Бояре все как один в горе да ссылке ее повинные. Разве поверила бы? Разве в подвохе каком не заподозрила?
Меньше месяца прошло, как приехала под Москву инока Марфа, былая царица Нагая. Семнадцатого июля положено молодым царем было встретиться с родительницей. И не в четырех стенах, не во дворцовых покоях, скрытых от посторонних глаз, — в чистом поле, на глазах у всего честного народа. Глядите, православные! Сами глядите, сами и судите, на чьей стороне правда!
Царицу-иноку в селе Тайнинском поместили. С поклонами к ней племянник опальных князей Шуйских — Михаил Скопин-Шуйский царем отправлен был: пусть и он поглядит, пусть в деле царском семейном участие примет.
