слушал. И осенил его крестом Крутицкий митрополит (Пафнутий, чудовский архимандрит), и возложил на него крест животворящего древа, который кладут на себя цари в царское поставление, и говорили над ним нареченную молитву.
А царским венцом венчался того же 7114 (1606) года июня в 1-й день. И крест ему целовали бояре, и дворяне, и дети боярские, и всякие люди, и все города Московского государства.
Не только без совета со всей землей (без созыва Земского собора) поставили его на царство, но и в Москве многие люди о том не ведали.
— Боярин, я не хочу больше пользоваться твоим гостеприимством. Я обязана тебе жизнью, но время прошло, и я хотела бы соединиться с моим родителем. Надеюсь, он в Москве. Я могла бы с ним увидеться? Или я приговорена к плену в твоем доме?
— Как ты могла подумать такое, государыня! Твой плен — условие твоей безопасности, а никто из бояр не хотел бы, чтобы с тобой что-нибудь в Москве случилось.
— Тогда в чем же дело?
— Я поговорю с государем.
— Государем?
— Василием Ивановичем. Шуйским. Что тебя удивляет, государыня?
— Вы даже не отбыли времени траура по покойному.
— Не хотел бы тебя огорчать, но твой супруг признан вором-самозванцем. Его смерть — просто казнь, которая никак не требует траура, и государство не может оставаться без царя. Да еще в такое бунташное время.
— Но почему вы не дали мне даже взглянуть на покойного?
— В этом не было необходимости. Он обманул тебя так же, как и нас. Ты не могла хотеть, государыня, проститься с обманщиком.
— А уж это, боярин, мне решать — хотела я или не хотела. Ночным временем…
— Это было так же опасно, как и в белый день.
— Вы уже похоронили его?
— Как сказать тебе, государыня…
— Не похоронили? Что вы с ним сделали? Где он?
— Ты помнишь, государыня, эту страшную гуляй-крепость, которую он придумал? С пушками и на колесах.
— Еще бы! Он собирался с ней в поход на татар.
— Его тело… его тело сожгли вместе с гуляй-крепостью… около деревни Котлы. Прах разнес ветер.
— Боже! Без отпевания? Без панихиды?
— Ворам не полагается панихида.
— Вы же только что искали его милостей, заискивали перед ним.
— Мы не знали…
— И узнали за один день? Во всем разобрались? Во всем удостоверились? Тогда скажи, боярин, в чем?
— Все сошлось на том, что это был беглый монах Гришка Отрепьев. Расстрига. Бежавший из Москвы. Из Чудова монастыря.
— Мне надо повторять, что это выдумка царя Бориса Годунова? Если мой супруг действительно был когда-то монахом Чудова монастыря, вот этого самого, кремлевского, под окнами дворца, как мог он решиться вернуться сюда в новом обличье и не побояться быть узнанным первым встречным? Что его спасало от знакомых? Чудо? Или заведомая ложь придуманной царем Борисом истории?
— Но один беглый монах со всей достоверностью утверждал…
— Еще один беглый монах! Или иначе — и именно беглый монах, разоблачающий другого беглого монаха. А вся остальная братия? Монахи? Настоятель? Верующие, так часто посещающие монастырь? Почему среди них не нашлось свидетелей? Тебе это не кажется странным, боярин?
— Не я один поверил свидетельству.
— Не ты один, а все, кому такое лжесвидетельство было с руки, не правда ли? На моей родине все знали эту сказку и не собирались ей верить. То время, на которое приходились странствия вашего беглого монаха, мой супруг находился в Польше, на глазах у самых почтенных наших магнатов, занимался в школах, участвовал в диспутах. Как это могло быть?
— Но ведь он же не захотел предстать перед присланным царем Борисом представителем семьи Отрепьевых?
— Да как такое могло прийти в голову, чтобы царевич явился перед паршивым дьячишкой, осмелившимся выносить о нем свой суд?
— Тем не менее проще было согласиться на эту встречу и рассеять все сомнения.
— Рассеять? Ты собираешься шутки шутить, боярин? Кого бы ни увидел посланный царя Бориса, он признал бы его своим родственником. Разве не за этим его направили с полным почетом и охраной в Польшу? Что же ты молчишь, боярин? Отвечай!
— Мне трудно возражать тебе, государыня, я не занимался этим розыском.
— Но ты безоговорочно повторяешь его выводы? Не сомневаясь?
— Но, государыня, вряд ли тебе дано знать все подробности…
— Какие именно? То, что покойный государь Дмитрий Иванович был книжником? Что он был силен в науках исторических и философских? Что он мог дискутировать с патерами на латинском языке? Что умел обращаться с лошадьми, как положено дворянину? Что знал условия царской охоты, а это не так просто, боярин, и я не уверена, что многие на Москве могли сравниться с покойным.
— Ты так защищаешь Самозванца, государыня, потому что имела несчастье сочетаться с ним законным браком. Но теперь его нет, и ты свободна вернуться к достойной тебя по твоему происхождению жизни. Конечно, не в Московии, которую ты, впрочем, не могла успеть ни узнать, ни полюбить. Но в Польше…
— В Польше? Ты уже начинаешь распоряжаться моей жизнью, боярин? Не поторопился ли ты? Не замахиваешься ли на то, что тебе по твоему чину не дано?
— Я просто подумал…
— Думают самодержцы. Цари и короли! Еще не хватало, чтобы это делали бояре и шляхта!
— Но Василий Иванович — царь, и он полагает…
— Царь! Кто же успел его выбрать? Шляхта? Боярская дума? Кто?
Когда тело Димитрия убрали, в ту самую ночь в окрестностях Москвы содеялось великое чудо, ибо все плоды, как злаки, так и деревья, посохли, словно они были опалены огнем, да и так было на двадцать миль вокруг Москвы, да и вершины и ветви сосен, которые все время, и зимой, и летом, бывают зелеными, повысохли так, что жалостно было смотреть.
Того ради московиты говорили, что он (Димитрий) и мертв, но его душа с помощью дьявола творит чары, поэтому почли за лучшее сжечь его тело и, отыскав, взяли его, а также крепость, которую он повелел зимой выставить для потехи на лед и которую прозвали чудищем ада, и отвезли за Москву на речку Котел и там сожгли и прах развеяли по ветру, и полагали, что, совершив все это, будут жить без страха и заботы.
Затем по всей стране наступил жестокий мороз, который также погубил большую часть плодов, так что они и не знали, что сказать, ибо он (Димитрий) уже был сожжен; и они глядели друг на друга, не ведая, по какой причине это случилось.
