послала.
— Пусть входит племянница. Всегда моей голубке рад. Что ты, Беата, что к стенке жмешься? Хозяйка ты здесь, как я, как сыновья мои, — сколько тебе, ласонька наша, говорить.
— Прости, дядя, одиноко мне показалось. В чертогах темно, холодно.
— Так велела бы огонь распалить в камине, свечей принести! Как можно так себя мучить? Зачем?
— Княгиня-тетушка не любит, когда я слугами распоряжаюсь. Зачем же ее гневить.
— С княгиней сам еще разок поговорю. А пока садись рядом, послушай, что отец Паисий о московском дворе рассказывает, о последней супруге Грозного царя.
— Это страшно?
— Полно тебе, ласонька, около власти не страшно не бывает. Как обычно. Слушаем мы тебя, отец Паисий.
— Так вот, великий господине, ясновельможная панна, разрешил государь Иван Грозный своему брату двоюродному жениться в 1550 году. Не побоялся, что дети у того пойдут.
— А у самого наследник был?
— То-то и оно, что не было. Родила ему царица первенца в 18 его лет, да схоронить сынка пришлось. Не стало Дмитрия царевича то ли от зельной болезни, то ли няньки со струга на Шексне в воду обронили да и утопили. Правды никто не искал, а государь Иван Васильевич ее вроде как сторонился. Ушла ангельская душенька, и весь сказ.
— Говоришь, Дмитрия? Значит, и последнего сына своего царь захотел тем же именем наречь.
— Выходит. А года три спустя захворал государь смертной болезнью. Святых Тайн причастился и велел всем князьям-боярам крест его только что родившемуся сыну — младенцу Иоанну — целовать. Мало кто согласился. Промеж бояр и князей пря пошла. Княгиня Старицкая и вовсе сына своего князя Владимира Андреевича Старицкого законным наследником посчитала, стала против царя баламутить. Только святейшему Макарию и удалось спорщиков утишить, а князя Старицкого убедить крестоцеловальную запись брату умирающему дать — обещаться ни против сына его новорожденного, ни против царицы Анастасии никаких происков не вести. Прямо так в той грамоте и стояло: чтобы мне, князю Старицкому, матери моей, коли лихо какое задумает, не слушать, во всем царице Анастасии и царевичу Ивану тут же признаваться.
— Ничего не скажешь, молод был царь, совсем молод! Кто бы такую клятву, коли что, блюсти стал? Младенцу?
— Твоя правда, великий господине, старшая княгиня поопасилась, а младшая, Евдокия Нагая, начала воду мутить. До государя дошло — он ее сразу в монастырь. Мол, не нужна тебе, брате, жена бесплодная: пара лет прошла, не родила наследника. Надо думать, одной старшей княгини за глаза государю хватало. А чтоб не очень князь печалился, в том же году новую свадьбу сыграли — с княжной Евдокией Романовной Одоевской.
— И князь Старицкий согласился? Взял и согласился?
— Что ты, что ты, ласонька, взволновалася! Неужто князьям Старицким из-за молодой княгини было под гнев царский идти?
— Но ведь…
— Полно, полно, Беата, давай дальше послушаем.
— Бога ради, простите, дядя, но я…
— Может, оно и по-твоему, ясновельможная панна, вышло. Гнева царского утишить не удалось. Как уголек на пепелище, он сколько лет тлел, знать о себе не давал. Приезжал великий государь к Старицким, гостевал, пировал, жаловал, а спустя восемь лет после пострига молодой княгини постригли силою и старую княгиню. Ничем сын матери помочь не смог. Поселили Евфросинью в Горицком монастыре, вблизи Кирилло- Белозерского. Ни писем, ни посылок. Как в могилу заживо старшую княгиню положили.
— Вот видишь, дядя, и ей досталось. Надо было справедливой быть.
— Быть — не быть, конец ей один уготован был, Беата, раз взревновал ее московский государь к власти.
— Так ведь имел же он власть! Уже имел!
— О власти, племянница, так не скажешь. Одна у нее примета — из рук ускользать. Чуть не доглядишь, и нету. Сторожить ее без сна и отдыха надо, или и вовсе не иметь. Отец Паисий не сказал, что Горицкий монастырь годом раньше сама княгиня Евфросинья и основала.
— А постригал ее в Москве, на подворье Кириллова монастыря, ясновельможная паненка, игумен того монастыря владыка Вассиан. Он же вместе с боярами и провожал ее до Гориц. А уж там к ней еще и детей боярских за сторожей приставили. Перед пострижением хотела княгиня с внучкой своей единственной, любимой, княжной Марьей Владимировной, проститься — пять годков уж той исполнилось, — не разрешил государь.
— Боже, Боже милостивый, человек же она!
— Не слушай нашу паненку, отец Паисий. Сколько знаю, не миновала князя Старицкого царская кара?
— Где там! Никакие соглядатаи не помогли. Лет шесть спустя решил государь Иван Васильевич брата двоюродного порешить. Время выбрал и место подале от Москвы. Ехал Старицкий князь со всем семейством с богомолья от Троицы в Александрову слободу. Тут на пути, в деревне Богони, царские слуги их настигли, силком заставили яд выпить. И князя, и княгиню, и детей. Одна Марья Владимировна чудом жива осталась.
— А старая княгиня, отец Паисий? Что старая княгиня?
— Что княгиня! — как сына не стало, в Шексне ее утопили. Долго ли.
— Вот видишь, отец Паисий, каждому свое. Племяннице — княгиня, мне — последняя царица: она-то здесь при чем?
— Так она той первой, постриженной насильно, княгине Старицкой родной племянницей приходилась.
— Вот оно что! Может, обет какой царь положил?
— Если и обет, недолго его исполнял. Года с новой женой не прожил и удалил ее от себя. Не показалась государю молодая государыня — так и сказал ей. Другая бы в монастырь, а Мария Нагая — нет. На глаза лишний раз царю старалась не попадаться, а в тереме жила — на боярынь да мамок покрикивала, иную едва не до смерти прибивала. Всеми недовольна была. Оно и понятно. Дите хворое. На дню сколько раз в припадке падучей заходится. Пена изо рта бьет. Глазки закатятся. Ручки, ножки сведет — не разогнуть. Норовит во что ни на есть зубками вцепиться. У нянек все руки обкусанные были. Лекарей царица искала. Как искала! Жизни бы, кажется, не пожалела, да что толку. Все от государя скрывать тщилась: не выслал бы, не отрекся от дитяти. Ему и Федор Иоаннович не в радость был, а тут…
— И что же, нашелся доктор?
— Фрязин какой-то. Сказывали, сумел помочь. Царица ему одному и доверяла. Важный такой по городу ходил. Возок — царскому под стать. Стекла — зеркальные. Внутри — рытым бархатом обит. Упряжь конская — с серебряным подбором. Я-то сам с ним только в Угличе спознался, да вот теперь у Академии частенько вижу.
— Не тот ли, что с шляхтичем литовским живет?
— Литовским шляхтичем? Откуда ты знаешь его, племянница?
— Да так, случайно. В дверях церковных столкнулись…
Сей изрядный правитель Борис Федорович своим бодроопасным правительством и прилежным попечением, по царскому изволению, многие грады каменные созда и в них превеликие храмы, и славословие Божие возгради, и многие обители устрой — и самый царствующий богоспасаемый град Москву, яко некую невесту, преизрядною лепотою украси, многия убо в нем прекрасные церкви каменные созда и великие палаты устрой, яко и зрение их великому удивлению достойно; и стены градные окрест всея Москвы превеликие каменные созда, и величества ради и красоты проименова его Царь-град; внутрь же его и полаты купеческие созда во упокоение и снабдение торжником, и иное многое хвалам достойно в Русском государстве устроил.
