Иван Мартынович из Москвы примчался. От боев не остыл. Радостный. Шумный. Столы приказал казакам ставить.
— Победа, ясновельможный боярин?
— Будет победа, государыня! Бесперечь будет!
— А радость твоя отчего, ясновельможный боярин?
— От смуты ихней, государыня. Нипочем к согласию прийти бояре не могут, а раз так, и силы ни у кого не будет государя нашего на престоле не утвердить. Везде смута — что у московитов, что в польском стане. Зигмунт твердо на том стал, чтобы одну державу утвердить — Варшаву с Москвой. Не верит сыну. Да и кто бы поверил! Каждому государю своя дорога снится. Отцовская рука королевичу и в Польше поперек горла стала, а на своем-то престоле, гляди, и вовсе от него отмахнется.
— Был у меня тут монах из Чудова.
— Кто таков? К чему?
— Сродственником Басмановых назвался. Историю семейства ихнего рассказывал. О том, как Петр Басманов в Дмитрия Ивановича уверовал, служить ему до последнего своего дыхания стал.
— Утешил, государыня, как вижу. Только ведь как на все дело посмотреть. Может, уверовал. Значит, вроде совесть у него зазрила, что ли?
— Не может быть такого, полагаешь, ясновельможный боярин?
— Вот про совесть, государыня, ты отца Николая спроси. Он тебе все по полочкам разложит да объяснит. У меня проще. На сторону нового государя перешел. Первый! Значит, и честь мог первую при новом дворе заслужить. Разве не так? При годуновском дворе ему давно простору не хват тало — там одних родственников кошель полный да десяток кошелочек в придачу. Если уж у тебя охота пришла, государыня, хочешь, я тебе про Ляпуновых расскажу. Оно тоже занятно получится.
— А ты доверяешь ему, ясновельможный боярин?
— Доверяю? Прокофию? Полно тебе, государыня. Не то что доверять, рядом за столом сидеть опасно — того гляди какой отравы подсыпет. Прыткий.
— А почему же отравы?
— А с ней, как известно, шуму меньше. Вон Мишку Скопина, супруга дядьки родного, в родственном доме отравила, а как докажешь? Да и кто доказывать-то станет? Не расчет.
— Так что ты о Ляпуновых сказать хотел?
— А то, что когда стали мы с князем Трубецким и с Прокофием Ляпуновым ополчением командовать, до того Москву уже пограбили, что в июне 1611 года вышел Земский приговор: запретить казакам всякие грабежи.
Казакам, известно, от грабежей главный доход. Роптать принялись. А тут осажденный в Москве пан Гонсевский какую хитрость удумал. Руку Ляпунова Прокофия подделать велеть и такую подделанную грамоту написать, якобы во все города Московии, чтобы где ни поймают казака, там его бить и топить.
Разослал грамоту не по городам, по казачьим отрядам. Для бунту. Так и вышло. Вызвали казаки Прокофия на круги, как он ни клялся — не его рука, саблями зарубили. В крошево. Ни узнать, ни в домовину положить. А ведь ни сном ни духом человек!
— А брат его? Государь говорил: за дело его болел. Тушинское войско впустить в Москву пытался.
— Про Захара хочешь знать, государыня? И про Захара есть что порассказать. Это он в Москве 17 июля 1610 года первое народное скопище собрал — требовать, чтобы Шуйский трон оставил. Тогда-то и пришлось царю боярскому из дворца в свой былой дом перебираться. А через день Захар — никто иной! — Василия насильно постриг да в Чудов монатырь свез.
— А что же тушинские войска?
— Партия королевича Владислава в Москве куда сильней оказалась — не вышло. Только и Захар особенно настаивать не стал — быстрехонько в польский стан перебрался и вот уж тут душеньку свою, чертом меченую, отвел. В такие наговоры пустился, что посольство Филарета и Голицына князя успеха не имело — провалилось. Теперь Филарет в польском плену сидит.
Собрание это продолжалось много дней, решения же по столь важному делу принять никак не могут. И вот однажды сошлись все люди воедино, как всегда, и начали совещаться. И заключают договор, что не уйдут с этого места до тех пор, пока не изберут царя на московский престол. Размышляли люди эти не один час, и наконец все единодушно воскликнули: «Пусть возведут на престол царя Михаила, сына бывшего прежде боярином Федора Никитича Романова…»
Собралось же тогда у лобного места бесчисленное множество народа от всего Московского государства. И сотворилось тогда дивное: народ был в неведении, для чего собран; и еще прежде, чем вопросили народ, все, словно едиными устами, возгласили: «Михаил Федорович да будет царь и государь Московскому государству и всей Русской державе!»
— Вот и наш час пробил, ваше величество, пора в путь собираться.
— Далеко ли, ясновельможный боярин?
— А это как Господь да удача распорядятся. Верно одно, здесь, в Коломне, оставаться нельзя. Для начала подадимся на юг. Вели челяди собираться. Да не слишком время тянуть. Так оно лучше. Сама-то, государыня, как ехать изволишь — в повозке или верхами?
— Что случилось, Заруцкий?
— Долго говорить. Князь Одоевский донимать стал. Вреда большого, может, и не принесет, а беспокойство от него достаточное. Там на юге как в свое царство въедем.
— Ты уверен, ясновельможный воевода, в чьем-то гостеприимстве?
— Я никогда не стал бы рисковать твоей жизнью, государыня. И жизнью Ивана Дмитриевича.
— Ты же знаешь, что до конца останешься его регентом. Если захочешь.
— Захочу. И буду с позволения вашего величества. Если бы…
— Ты хотел о чем-то попросить, боярин? Говори же, отказа не будет. Не может быть с моей стороны.
— Нет, ваше величество, нет у меня права говорить о том, на что сердце толкает. Тебе поврежу только. И нашему государству. Ведь оно для нас с тобой, ваше величество, важнее всего, правда?
— Правда, ясновельможный боярин.
— Вот видишь…
— Не знаю, не знаю, святой отец, так ли разумна наша поездка в Астрахань?
— Но что может тебя смущать, дочь моя? Пан атаман уверен в своем решении и, насколько мне известно, вел самую оживленную переписку с тамошними властями. Они готовы принять государыню и ее двор с распростертыми объятиями.
— Но мы все больше и больше удаляемся от Европы.
— Ты хочешь сказать, от Польской державы, дочь моя? Но неужели ты представляешь себе возвращение в нее, жизнь под властью того же Зигмунта? Если только он согласится принять и тебя, и твой двор на достойных условиях. Все успело измениться.
— О Польше не может быть и речи!
— Тогда в чем же дело? Земля, созданная Господом, так обширна и таит в себе столько незнакомого и неизведанного, неужели тебе так важно иметь под своей властью ту или иную ее часть?
— Ты хочешь сказать, святой отец, важна власть, но…
— Вот именно власть, государыня! Ты создана для нее и легко можешь убедиться в своем предназначении уже по одному тому, как принимают тебя подданные, как хранят тебе верность, несмотря на все превратности судьбы, те же казаки.
— Иногда я начинаю чувствовать потребность в спокойствии, в умиротворении, привычном укладе жизни.
— Ты, дочь моя? Это невероятно. Господь не для того предоставил монархам власть над людьми, чтобы они вели образ жизни обыкновенных обывателей. У монархов иное предназначение.
