игрой светотени, водной рябью подергивающей грузный камень. В одном месте – это замысловатые замки над окнами нижнего этажа. В другом – обрамленные крохотными топорщащимися крылышками головки херувимов над окнами бельэтажа. В третьем – гирлянды роз, соединившие основания колонн.
Едва ли не самое удивительное и далекое от московских привычек – зодчий не ищет способа выделить входы, придать им торжественность и нарядность. А ведь Москва так любила узорчатые крыльца, широкие развороты лестниц, наборы фигурных колонн. Две пологих ступеньки, маленькие белокаменные парапеты – автор Климента ничем больше не выделяет слившихся с плоскостью стены входов.
Кто-то подсказывает Елизавете Петровне сразу по восшествии на престол ввести в Петербурге для петербургских церквей пятиглавие как символ исконности православной церкви. Елизавета не возражает– в глазах подданных она конечно же должна выглядеть особенно русской царицей после курляндского правления и брауншвейгской фамилии. Впрочем, чтобы удовлетворить новое условие, достаточно сооружения пяти куполов – больших, меньших, в любом композиционном соотношении. Пять, значит, пять. Пусть москвичи сами заботятся о своей символике: каждый купол отдельно, средний больше боковых.
У автора Климента явно немосковские представления. Он увеличивает размеры барабанов настолько, что они сливаются в единую группу, становятся очередным этажом основного здания. И веселое, почти игрушечное завершение монолита церкви – белокаменные волюты под световыми барабанами-фонариками, где снова топорщатся крылышки толстощеких, смеющихся херувимов.
Настоящей данью московским обычаям была разве что окраска – темно-брусничная с белыми колоннами и пробелкой скульптурных частей. Центральный пол сверкал позолотой, боковые были выкрашены в густой синий цвет и украшены металлическими накладками – вызолоченными звездами. Так было. А может, вначале так и не было?
В воспоминаниях XVIII века мелькает упоминание о том, что был Климент любимого цвета Елизаветы Петровны – бледно-зеленого с пробелкой колонн и декоративных деталей. Брусничный цвет утяжелил постройку, бледно-зеленый вернул бы ту легкость, которая соответствовала скульптурному декору.
Петербург. Зимний дворец
Императрица Елизавета Петровна, Лесток, Андрей Ушаков
– Вот государыня, настал и ваш черед отдыхать, приятно время проводить. Государственные дела не должны беспокоить вас.
– Как и тебя, лейб-медик Да ты-то, Лесток, никак и решил ими на досуге заниматься?
– Ваше величество, так натурально после пережитых волнений разрешить себе отдохновение и развлечения сообразно сану вашему.
– За заботу спасибо, а для начала дела-то государственные сама разберу. Знаешь, есть у нас такая пословица: свой глазок – смотрок, чужой – стеклышко. Для чего бы было город городить, коли самой в нем порядка не навести.
– А чем вы собираетесь заниматься, государыня?
– И вопрос твой неуместный, и отчету ни тебе, ни кому другому давать не буду. Это ты, лейб-медик, пока суд да дело, отдохни, а мне Ушакова позвать потрудись. С ним у меня беседа будет.
– Приказали явиться, ваше императорское величество?
– Приказала, Андрей Иваныч, приказала. Знаю, дрожишь как осиновый лист, места своего теплого потерять боишься. Так вот что я тебе скажу. В деле своем ты мастак, что хошь из человека выдобудешь.
– Ваше императорское величество, я, кажется, только в интересах власти императорской.
– Вот это верно. Служил ты не матушке моей, и не племянничку моему, и не императрице покойной, а делу своему – больно заплечное мастерство тебе по сердцу. Вот я так и рассуждаю, второго такого искать да искать, так что сиди ты на своем месте, трудись теперь для моей пользы.
– Благодарствуйте, государыня-матушка, благодарствуйте… Как родителю вашему, блаженной памяти государю Петру Алексеевичу, так и вам служить буду, себя не пожалею.
– И не жалей, Андрей Иваныч, не жалей. Трудиться тебе на меня надо ой как честно. Потому что одного тебя, Андрей Иваныч, я не оставлю. Будут каждый час при тебе люди, что мне все как есть доносить станут. Уж не обессудь, много на веку своем недолгом повидала, в дурах быть не желаю. Так что в памяти себе заруби, что живешь под присмотром крепким. Не одно худо от присмотра тебе будет. За верную службу наград не пожалею, рука-то у меня щедрее отцовской: копеек считать не стану.
– Вы никогда не будете иметь основания ни в чем меня упрекнуть, ваше императорское величество!
– Будто? На будущее говоришь аль за сегодняшнее ручаешься?
– За всю жизнь свою, государыня.
– Вот и соврал, Андрей Иваныч.
– Как можно, государыня, если кто что сказал, это навет злобный.
– Коли навет, так мой, да и не навет вовсе. Тебе покойная императрица Анна Иоанновна дала указ из ссылки живописцов Никитиных слободить? Не послушался ты императорского слова. Правительница тебе два указа о них подписала, а ты смолчал, исполнять не захотел. Думаешь и со мной те же шутки шутить? Не выйдет, Андрей Иваныч! На всю жизнь запомни, со мной своеволья тебе не будет. Слуга ты, раб мой, и вся недолга. Сказала я, когда присягу у преображенцев принимала, чтоб немедля Никитиных в Петербург доставить? Сделал ты что?
– Я полагал, ваше величество, что действовать буду после письменного оформления вашего указу, для общего порядку, значит. Дело-то в нескольких днях – больше они там прожили, дождутся своей радости.
– Хочешь, чтоб мысли твои отгадала, вслух сказала? И то можно, если в первый и в последний раз будет. Не письменного ты указу, Андрей Иваныч, ждал, не порядку подчинялся. Ждал ты, голубчик, устоит ли на ногах императрица новая – мало их, правительниц, перед тобой за годы службы-то твоей заплечной промелькнуло. А коли нога у Лизаветы Петровны повихнется, тогда и врагов своих из Сибири нечего вызволять. Враги ведь они тебе, Андрей Иваныч, особливо Иван Никитич, ой какие враги непримиримые. Ты-то всем служил, а они не хотели, батюшку любили, а других государей только по его мерке выбирали. Может, и я бы им такого не спустила, да мерку-то они свою по мне прилаживали, вот потому и нужны они мне, а не только персоны писать – такое многие могут. Так вот, хоть сам лети за ними в Сибирь, хошь людей доверенных посылай, а чтоб они у меня здесь моментом были.
– Исполню, ваше императорское величество.
– А у меня и сомнения нет – захочешь, все исполнишь. А тебе по старой дружбе да памяти советую: всегда для императрицы Лизаветы Петровны хоти. В выигрыше будешь, без горестей проживешь. Что с другими-то моими указами?
– О золовке Александра Данилыча Меншикова, Арсеньевой Варваре, все вызнал. Кончилась она в сибирском монастыре – тринадцатый год пошел.
– Жаль Варвару. Умница была, хоть и уродка, не Бенигне бироновской чета. Дальше кто?
– За Алексеем Шубиным поручик послан с солдатами. Живого аль мертвого сыщут, из-под земли достанут, а сюда привезут.
– Только бы не мертвого, только бы жив еще, соколик мой, был, иначе за себя не поручусь, всех, кто в гибели его повинен, лютой казнью казню, а для начала-то царствования вроде и не хотелось бы. Так что старайся, Андрей Иваныч, крепко старайся. А вот теперь суд и расправу давай чинить начнем. Бирона первым. Где он у тебя? Далеко ль от Петербурга? Живет как?
– По указу сослан в Пелым губернии Тобольской. Дом ему построен – сам фельдмаршал Миних потрудился – придумал, как строить.
– Острог такой выходит?
– Сам не видал, да полагаю, ваше величество, острог наикрепчайший, иначе чего фельдмаршалу трудиться было. Только из-за пожарного случаю дом тот сгорел, и семейство Бироново помещено ныне в
