императрицы“.
Но сложенного оружия противника Екатерине мало, слишком мало. Живой экс-монарх — всегда угроза, тем более для нее, замахнувшейся не на права регентши при подрастающем сыне, а на собственную неограниченную, самодержавную, императорскую власть. Стоит ли рисковать ради тех нескольких лет, которые ее отделяют от совершеннолетия Павла? И уже через несколько дней из Ропши, где остались при „бывшем“ братья Орловы, приходит такое необходимое известие о его смерти от „геморроидальных колик“.
Едва поднявшись на ступени трона, Екатерина II так уверена в себе, что пытается самый переворот представить результатом народного желания и гнева. В своем манифесте она просит своих любезных подданных проститься с былым императором „без злопамятствования“. Но вот сама удержаться не сможет: достаточно ему, ненавистному, простого гроба с четырьмя свечами, поношенного голштинского мундира и „безвестных“ похорон в стенах Александро-Невской лавры вместо императорской усыпальницы — собора Петропавловской крепости. „Безвестные“ похороны означали, что место погребения следует забыть. Когда со временем Павел I захочет перенести прах отца в Петропавловский собор, придется разыскивать стариков монахов, которые бы сумели — и то очень приблизительно! — указать сровненную с землей могилу бывшего императора.
Но Екатерина не просто хотела власти. Долгие годы неуверенная в завтрашнем дне, она изучала науку, как эту власть удержать, не заторопиться при успехе, не дать воли собственным страстям, не нажить лишних врагов и всеми способами приобретать сторонников. В дворянской среде и в придворных кругах накопилось слишком много недовольства крайностями самодержавия — она торопится обещать: ее царствование будет воплощением всех либеральных чаяний, временем восстановления человеческих прав и законности, расцвета просвещения. Ей не симпатизирует маститый Н. Ю. Трубецкой — она-то знает, у нее свои проверенные источники информации. Пусть так. Именно поэтому она поручит ему организацию в Москве коронационных торжеств с аллегорически представленной программой нового царствования. Н. Ю. Трубецкой выражает мнение достаточно широких кругов дворянства, к тому же его дом полон молодых литераторов-просветителей. Здесь и его собственные сыновья, и пасынок М. М. Херасков, и опекаемый Херасковым Ипполит Богданович. Другое дело — станет ли самодержица в будущем, после коронации, помнить об этой программе и считаться с ней. Главное — выиграть первое время. Екатерина тем более не откажется и от находившихся при дворе мастеров. Федор Рокотов окажется среди первых, кто напишет Екатерину и ее двор.
Григорий Орлов… Он великолепен, этот молодой богатырь с открытым румяным лицом, в вихре разметавшихся волос, словно подхваченным ветром широким галстуком, с распахнувшимся шитым мундиром, с широко повязанным шарфом, металлическом переливе кирасы, шлема, бриллиантовых отблесках орденов, переливах орденских лент. Вчерашний адъютант Петра Шувалова, сегодня флигель-адъютант самой императрицы, уже действительный камергер, кавалер одного из высших российских орденов — Александра Невского, осыпанный денежными и земельными подарками, владелец Гатчины и Ропши, чтобы не осталось и помина от былого императора. Бог войны красавец Марс, ничем не отличившийся на полях сражений, полководец, не руководивший ни одной битвой, зато граф Российской империи со всем своим будущим потомством. Как умела быть благодарной Екатерина за государственный счет!
Е. Р. Дашкова не может оправиться от изумления перед откровенностью Екатерины II и наглостью нового фаворита. Оказавшись вскоре после переворота во дворце, она находит Г. Г. Орлова развалившимся на диване в присутствии монархини. Княгиня не слишком отдает себе отчет, что Григорий Орлов необычный фаворит — ему и его братьям Екатерина обязана и троном, и исчезновением с горизонта Петра III. Ей ли ставить их на место в первые месяцы после головокружительной победы!
В каталоге выставки 1960 года все выглядит солидно и благопристойно. „Сын новгородского вице- губернатора. Участник Семилетней войны. Граф (1762). Президент „Экономического общества“ (1765). Депутат от Копорского уезда Петербургской губернии в Комиссии по составлению нового Уложения. Князь (1772)“. Здесь не говорится о „случае“, „особых“ заслугах. О том, что поступил на службу в Семеновский полк пятнадцати лет от роду неграмотным солдатом, что никогда ничему не учился и даже интереса к обычному правописанию никогда не проявлял, что переведен был из Семеновского полка в артиллерию и стал адъютантом Петра Ивановича Шувалова за рост, силу и… любовные успехи. Они-то и привели Григория Орлова к малому двору, как назывался двор Петра Федоровича, и сделали нужным для Шуваловых. Не хватало ума, сообразительности у самого Григория, Шуваловы удовлетворялись расспросами и узнавали все, что происходило в окружении „дьяволенка“.
Официальные историки безапелляционно утверждали, что происходили Орловы „от древней благородной Германской фамилии из Польской Пруссии“ — адрес в историю, который, казалось, не представлялось возможным опровергнуть. Но от внимания панегиристов ускользнуло то на первый взгляд несущественное обстоятельство, что могилы предков Орловых, самые что ни на есть скромные, со стершимися именами, находились при церкви Погоста Бежицы Бежицкого уезда в полуразрушенных палатках. На расстоянии трех верст от Погоста была и их родная деревня Люткино, о чем, впрочем, братья не собирались вспоминать. В подобном родстве графы не признавались. Могилы так и не были поновлены.
По настоянию Екатерины Григорий Орлов должен поддерживать переписку с Руссо (разве так трудно иметь знающего языки и литературу секретаря!), императрица знакомит его с энциклопедистами Дидро и Гриммом. А вот собственные его вкусы — кулачные бои и охота с рогатиной на медведя. „Сердце льва с головой барана“, — отзовется о нем Екатерина II, правда, много позже.
Аналогичных рокотовскому портретов Григория Орлова известно несколько, каждый из которых связывался с иным художником. Первый, приписываемый С. Торелли, — в Русском музее, второй, считавшийся работой Л. Токке, фигурировал на выставке в Берлине в 1919 году. Еще один, в качестве произведения Д. Б. Лампи, проходил на аукционе во Флоренции в 1911 году. И только рокотовский оригинал составлял вплоть до самой революции собственность семьи Орловых. По всей вероятности, именно этот портрет особенно понравился и императрице и самому Орлову. Кстати, знакомство фаворита с художником могло произойти еще во времена службы Григория Орлова у П. И. Шувалова.
Рокотов гораздо более сдержан в трактовке натюрморта, который представляет собой для него парадный костюм Г. Орлова. Лишь помечая фактуру — а как увлеченно и виртуозно разрабатывает ткани С. Торелли! — художник выдерживает общую тональность портрета, где о лихом характере Орлова говорит сочный цветовой аккорд глубокого синего пятна мундира на фоне наливающегося багрянцем неба. В этом контрасте как бы воплощается внутреннее отношение живописца к изображенному человеку.
Как и в портрете Петра Шувалова, Рокотов отказывается от прямого взгляда, отводя в сторону глаза Орлова. Он не скрывает при этом их заметную косину, но словно не хочет вникать в сущность человека. И вместе с тем именно здесь проявляется желание Федора Рокотова смягчить скульптурную выписанность лица мягкими, будто тающими световыми мазками, прозрачней проложить тени у повлажневших глаз, обратиться к тем отсветам внутренней жизни, которыми оживут его позднейшие портреты.
Увидеть человека или задуматься над человеком — этот совершающийся в художнике переход неожиданно ярко возникает в другом орловском портрете, на этот раз старшего из братьев — Ивана. Его Рокотов напишет дважды, с небольшим перерывом.
Сведения об Иване Орлове того же каталога рокотовской выставки 1960 года еще более лаконичны, если не сказать скудны: „Граф (1762). В том же году вышел в отставку в чине капитана лейб-гвардии Преображенского полка. Депутат от Вяземского уезда Смоленской губернии Комиссии по составлению проекта нового Уложения“. Энциклопедические справочники и вовсе ничего не говорят о новом графе, появившемся вместе с очередной императрицей. А ведь не был он в действительности ни общественным деятелем, ни военным. Поступил Иван Орлов солдатом в Преображенский полк шестнадцати лет и при первой же возможности поспешил в отставку, предпочтя служебной карьере хозяйственные заботы в деревне, „гвардии фурьером“. После смерти отца он выполнял его обязанности по отношению к братьям, управлял их общим хозяйством и так и звался в семье „старинушкой“ и „папенькой-сударушкой“. Страсть к картам не мешала ему быть расчетливым хозяином, и тот же расчет побуждает Ивана Григорьевича Орлова
