обеспечено место посла в Париже. Анна Иоанновна, поддерживая легенду о своем добром отношении к царице Евдокии Лопухиной, назначает вчерашнего посла шталмейстером при дворе. Эту же легенду поддерживает и Елизавета — при ней А. Б. Куракин сохранит свой высокий придворный чин и к тому же станет сенатором и конференц-министром. Тем же доверием будут облечены и представители следующего поколения куракинской семьи — племянники царевича Алексея, троюродные брат и сестра Петра II, Борис- Леонтий и Агриппина Александровичи, которых Ф. Рокотов пишет непосредственно после вступления на престол Екатерины II.
По своим чинам Б. А. Куракин, несмотря на молодость, обер-гофмейстер и генерал-лейтенант, по должностям — сенатор, президент Коммерц-коллегии и Коллегии финансов. Он один из высокообразованных людей своего времени, деятельный и знающий свое дело — руководство двумя важнейшими для экономики страны ведомствами не было случайностью.
Примененный Федором Рокотовым композиционный прием подчеркивает эту внутреннюю энергию Куракина в упругом развороте отвернувшейся от зрителей фигуры, словно задержанной в ее стремительном движении. Движению подчиняются и крупные складки простого, безо всякого шитья, бархатного кафтана, охватывающей грудь орденской ленты. Посадка откинутой назад головы говорит о высокомерии и решительности. Впрочем, высокомерие было не только врожденной чертой куракинского характера. Оно служило ему и средством защиты в той ситуации, в которую его поставила жизнь.
У Агриппины Куракиной еще более властный и решительный, чем у брата, характер. Ее любовь к независимости и своенравность так велики, что она не станет связывать себя узами замужества, предпочтя жизнь с матерью, родной сестрой Никиты Панина.
Историки рокотовского творчества ошибались, называя ее княгиней. Княжна Агриппина напоминает деда своим интересом к наукам. Она такая же деятельная сторонница просвещения, как Никита Панин. По поводу одного из сыновей своего рано умершего брата Бориса, прервавшего обучение в Швеции, чтобы вступить в действующую армию, она досадливо скажет: „Я бы очень желала, чтобы по окончании кампании подумали несколько о его воспитании: кажется, героем сделаться ему время не ушло бы, а к наукам привыкать не всегда равно способно, особливо ему, который жестоко неглижирован (образование которого сильно запущено. — Н. М.)“.
И такой удивительно яркий образ княжны рисуется в ее письмах, редком образце эпистолярной литературы русского XVIII века. „Кого люблю, не могу с ним инако говорить, как прямым сердцем, — пишет она другому племяннику, Александру, прославившемуся своей безуспешной погоней за невестами и нерешительностью в деле женитьбы. — Предмета вашего нового не знаю, хотя сомневаюсь ему быть достойным вашего примечания. Но дозвольте себе сказать, не совершенная ли это ветреность — в сутки по тридцать раз свои мысли переменять: одних уверять, что о женитьбе больше не думаете, другим давать комиссии о наведывании какого отзыва, самому же от другой с ума сходить“. Появляется на горизонте племянника дочь Е. Р. Дашковой, княжна торопится с советом: „Думаю, вы приедете сюда, если не свяжетесь с Дашковой. <…> Советую сколь возможно удаляться от поспешной женитьбы“. И тут же достаточно опрометчиво добавляет: „Вы скрыть не можете, что Головкина вам голову свертела, хотя не столько она сама, как неизвестные ее доходы. <…> Оставя интерес, можете иметь в ней добрую жену и хорошую хозяйку“.
Письма очень непосредственные, интимные, раскрывающие черты необычайного душевного склада. Как помогают они ощутить человека, которого передает на холсте Ф. Рокотов. На рокотовском холсте у княжны Агриппины сухощавое вытянутое лицо, длинный нос под широким разлетом черных бровей и „калмыцкий“ разрез чуть косящих темных глаз. Губы плотно сжаты в презрительной усмешке. Голова с высокой пудреной прической под кисейным чепцом горделиво откинута. Узкие плечи, кажется, скованы привычной надменностью, которая отвергала всякие ухищрения женского кокетства. Голубовато-дымчатый бархат разукрашенного пышными бантами платья, охватившая шею длинная бархотка, блеск круглых бриллиантовых серег ни в чем не могут смягчить суровой неприступности молодой женщины. Понадобятся годы и годы, чтобы на более позднем портрете кисти того же Рокотова княжна Агриппина предстала неожиданно подобревшей, будто заинтересовавшейся окружающей жизнью и приобретшей мудрую снисходительность к окружающему.
Конечно, портретист всегда остается портретистом, иначе говоря, художником, и к нему практически каждый может обратиться с заказом. И тем не менее простое сопоставление имен тех, кого пишет в эти годы Рокотов, говорит о вполне определенном круге людей, с которыми он преимущественно связан. Тем более что академическая служба давала художнику необходимое материальное обеспечение, освобождавшее от необходимости браться за любую заказную работу.
Куракины причастны к кружку, образовавшемуся вокруг их дяди Никиты Панина. Кружок этот живет планами государственного переустройства, рассчитанного на смягчение крайностей самодержавия, соблюдение законов и самого широкого просвещения народа, который благодаря знаниям сам не станет мириться со своим нынешним рабским состоянием.
Казалось бы, судьба предназначила корнету конной гвардии Никите Панину самый легкий жизненный путь — при дворе его считали настолько серьезным соперником А. Г. Разумовского, что Шуваловы и М. И. Воронцов объединенными усилиями спешно добились назначения корнета послом в Данию, а затем в Стокгольм. Приговор над поддерживавшим Панина А. П. Бестужевым-Рюминым означал для молодого дипломата конец карьеры. Н. И. Панин благоразумно просит об отставке и в 1760 году получает иное назначение — воспитателем маленького Павла. Место посла нужно ставшему канцлером М. И. Воронцову для своего ставленника, должность же воспитателя внука императрицы ни у кого не может вызвать зависти — слишком низко оно расценивается в придворной иерархии. Другое дело, что благодаря позиции Н. И. Панина вокруг маленького Павла под предлогом его воспитания и связанных с ним педагогических задач начинает собираться группа панинских единомышленников.
Ни Елизавета Петровна, ни ее непосредственное окружение не отдавали себе отчета в изменившихся за время долголетнего пребывания на дипломатической службе взглядах Панина, ставшего убежденным противником абсолютизма. Он не строит иллюзий в отношении так называемой просвещенной монархии, но ищет способов подчинить управление государством конституционным законодательным нормам — сумароковские идеи, которые обретают практический смысл. На радикальные выводы в отношении Н. И. Панина у Петра III просто не хватило времени. К тому же его в известной степени мирила с былым дипломатом панинская приверженность идее союза России с Пруссией и, собственно, с Фридрихом Великим. Наконец, Екатерине II было не с руки начинать правление с борьбы против либеральных идей, достаточно популярных во всей дворянской среде. Но и в дальнейшем открытое выступление против Н. И. Панина означало разрыв с представителями очень четких политических взглядов, чего достаточно осторожная императрица предпочитала избегать. Ведь Н. И. Панин, не скрываясь, стоит за „утверждение правительства на твердых основаниях закона“ и „пресечение произвола сильных персон и припадочных (случайных. — Н. М.) людей“, и формально это повторение программы, которую заявляет в отношении своего царствования Екатерина. Императрице оставалось ограничиваться мелочными уколами, нелестными отзывами о Панине в переписке с иностранными корреспондентами и напряженно-враждебным наблюдением за всеми действиями его самого и его кружка. Современники утверждали, что именно в панинском кружке зрел заговор против власти Екатерины, а личный секретарь Н. И. Панина, знаменитый комедиограф Д. И. Фонвизин, работал по поручению своего патрона над проектом русской конституции.
Воспитатель и учителя Павла собирались за его столом ежедневно, не делая в своих беседах никаких скидок на возраст своего питомца. Они рассуждали о „политических материях“, отличиях различных государственных систем, о проблемах математики, вопросах судостроения и навигации, о новинках литературы и театральных спектаклях, на которых доводилось бывать чуть ли не каждый день — что-то Павел понимал, о другом начинал расспрашивать — дневник его прямого воспитателя С. А. Порошина сохранил мельчайшие подробности не только дворцовой жизни тех лет, но и любопытную характеристику
