родилась в 1930 году, отец — в 1928-м, и обоим пришлось бросить школу, когда началась война. Они туда уже не вернулись. Мать, правда, пошла снова учиться, когда ей было около шестидесяти лет. Вот в такой семье я родился.
Т.Р. Расскажите об Убеде — вашей «малой родине». Каким этот город, знаменитый своими памятниками эпохи Возрождения, представлялся вам тогда, в вашем детстве?
А.М.М. В те времена я не знал города — у меня перед глазами была только небольшая окраина, где жили мы и мои друзья. Все, кто там жил, работали на земле, это были трудяги, а в их семьях было много детей. Вот это и был мой мир. А тот факт, что город изобиловал памятниками архитектуры, тогда меня совершенно не волновал.
Т.Р.А когда вы открыли для себя Убеду Возрождения?
А.М.М.Это произошло намного позже. Будучи ребенком, я почти не выходил за пределы своего квартала. Мне было страшно, потому что в то время город был территориально поделен в соответствии с общественным положением людей и родом их занятий. То есть люди, которые занимались одним делом, принадлежали к одной социальной группе. Мы, землепашцы, например, жили внутри своего круга, не поддерживая никаких отношений с жителями других районов. Повзрослев, я мало-помалу начал открывать для себя город, и он мне очень понравился, особенно когда я стал изучать историю и историю искусств. Но меня всегда интересовала и до сих пор интересует традиционная народная архитектура, без нее не было бы этого города. То, как дворцы и церкви (которые сами по себе безусловно красивы) сочетаются с простыми домами, с этими белыми улицами, трогает меня сильнее всего.
Т.Р.В некоторых романах — в «Карлоте Файнберг», например, или «Польском всаднике» — вы затрагиваете тему определения личности, утраты ею корней, а в «Сефарде» — это вообще главная тема.
А.М.М. Это то, о чем я, так или иначе, размышляю постоянно. Я исследую проблему идентификации личности с разных — практически со всех возможных — точек зрения. Прежде всего, я рассматриваю идентификацию как определение, которое каждый дает себе сам, и как определение, которое дают ему окружающие. Это контрапункт, образованный собственным представлением каждого из нас о себе, представлением о том, кем ты мечтаешь быть, и о том, кем, по-твоему, ты не являешься и кем тебя считают остальные. Возникает жуткое недоразумение, когда ты считаешь себя одним человеком — и вдруг какой-нибудь закон или граница или что-то еще превращают тебя в другого.
Т.Р. Как это случилось с Жаном Амери, когда он вдруг узнал, сидя в венском кафе, о новых расовых законах, только что провозглашенных в Германии; в то время его звали Гансом Майером [6].
А.М.М. Мир, который он считал своим, перестал существовать. Я рассказываю в романе истории людей, которые неожиданно столкнулись с тем, что их стали считать евреями. Примо Леви и Жан Амери много писали об этом — что превращает людей в евреев, если они даже не знакомы с иудаизмом, не ходят в синагогу, не знают иврита, не чувствуют никакой связи с еврейской историей и культурой? Они становятся евреями лишь в силу того, что их начинают преследовать как евреев.
Т.Р. В «Сефарде» звучит то голос рассказчика, то голоса героев, повествование ведется то от третьего, то от первого лица…
А.М.М.. Потому что так происходит в жизни. Мне было интересно не только рассказать саму историю, мне было важно — как ее рассказать. Манера изложения сама становится частью этой истории. Голосов много, потому что каждый рассказывает о своей жизни. Все мои персонажи — реальные люди, их рассказы настолько хороши, что у меня было ощущение, будто я выиграл в лотерею. Можно десять лет просидеть на диване, и ничего подобного не придет тебе в голову.
Т.Р. Кроме того, «Сефард» автобиографичен.
А.М.М. Это естественно, ведь я прибегаю к собственному жизненному опыту. В книге есть что-то от исповеди. Однако когда я описываю людей, которые не являются известными личностями и у меня нет необходимости подстраиваться под их историю, тогда то, что взято из жизни, — всего лишь отправная точка для воображения. Тогда я рассказываю не то, что было, а придумываю то, что могло бы быть.
Т.Р. Вы тоже, как и герои «Сефарда», чувствуете себя вырванным из почвы?
А.М.М. Да, и гак всю жизнь. Я никогда не считаю надежным место, в котором нахожусь, для меня не существует ничего само собой разумеющегося.
Т.Р. Биральбо, главный герой романа «Зима в Лиссабоне», говорит: «Музыка, которую я исполняю, ничего для меня не значит, если ее не слушаешь ты», на что Лукресия ему отвечает: «Я только предлог». А что для вас послужило предлогом, чтобы начать писать? Как вы почувствовали призвание писателя?
А.М.М. Не знаю. Что-то такое я всегда чувствовал, но что это именно призвание писать — не осознавал. С ранних лет мне нравилось читать, нравилось писать, и я занимался этим, не задумываясь, как делают многие. Мне кажется, существует возраст, когда людей тянет вести дневник, сочинять поэмы, выражать словами то, чем они хотят стать… тянет придумывать самих себя. В ранней юности мы очень часто придумываем себя, отражая собственные черты в литературном персонаже. Это увлечение ведет к писательству, но тут многое зависит от обстоятельств. Я не очень-то верю в то, что писатель с самого детства знает о своем предназначении и преодолевает на пути к нему все трудности. Все определяется чередой случайностей. Но что я знаю точно, гак это то, что, начиная с ранней юности, я воображал себя писателем. Это было. А, кроме того, писатель ты или нет — решают другие. Когда другие говорят о тебе: «Он писатель» — ага, значит, я писатель.
Т.Р. Историю испанской литературы обычно делят по поколениям: «поколение 1898 года», «поколение 1927 года», «послевоенное поколение». Считаете ли вы, что принадлежите к определенному поколению?
А.М.М. Совершенно очевидно, что существует биологическое понятие поколения, и я думаю, что принадлежу, строго говоря, не к литературному поколению, а к поколению тех, кто успел пожить в двух мирах. В старом, патриархальном, при диктатуре Франко, и в современном, когда в Испании произошли экономические преобразования и установилась демократия. Полагаю, в России произошло нечто подобное, поскольку ваше поколение родилось при коммунизме, а сейчас живет в другом обществе. Это поколение, оказавшееся на стыке двух эпох, особенное, потому что память этих людей многое сохранила, потому что для этих людей нет ничего раз и навсегда установленного. Например, мои дети родились при демократии, в развитом обществе и считают, что демократия — нечто само собой разумеющееся, а я — нет. Я родился при диктатуре. Я не считаю данностью экономическое процветание, так как жил в бедной отсталой стране. Мои дети думают, что техника существовала всегда. Я же смотрю на ваш магнитофон и вспоминаю, как выглядел первый, который мне довелось увидеть. Думаю, это подходящий материал для романа — смена эпох. Меняются времена, и это несет с собой изменение человеческих судеб.
Т.Р. В испанском школьном учебнике, в главе, посвященной современной испанской литературе, вас характеризуют как автора «поэматического, детективного, исторического, реалистического романа». Каково ваше мнение об этом определении?
А.М.М. Оно мне кажется абсурдным. Я не знаю, что значит «поэматический роман».
Т.Р. Я тоже впервые сталкиваюсь с таким определением.
А.М.М. Поэматический… это, видимо, означает, что ты тщательно работаешь над языком. Но язык не самоцель, он является инструментом. Подобно тому, как ваш магнитофон служит для записи голоса, язык служит для того, чтобы рассказывать истории, он не есть абсолютная ценность. Так что не знаю… Детективный? Наверно, когда-то в каком-нибудь рассказе или романе я обыгрывал элементы детективного жанра, но всего лишь обыгрывал.
Т.Р. А вы испытывали на себе влияние каких-либо литературных произведений?
А.М.М. Очень часто. Я сформировался под воздействием любимых книг. Одна из них — «Дон Кихот». Другая — «Письма Асперна» Генри Джеймса. Еще на меня повлиял Росс Макдоналд, он создавал детективные романы, в которых раскрывается преступление, совершенное за двадцать-тридцать лет до событий, описываемых в романе.
