— Обручение? Зачем? Почему не сразу свадьба? — Дотошная доктор хотела разобраться во всем до конца.
— Потому что таков закон. Потому, что во время обручения жених приносит подарки семье и невесте. Семье — верблюдов, а невесте — золото, — терпеливо объяснил знаток местных обычаев. — Верблюды остаются в семье, а невесту вместе с ее золотом жених уводит в свой дом.
— Откуда у американца верблюды? Ты хочешь сказать, что он приведет настоящих живых верблюдов?! Мохнатых, плюющихся и лягающихся?! И сколько?
— Десять-пятнадцать, в зависимости от богатства семьи невесты. Но, думаю, что Ружди заплатит долларами. Сейчас это более актуально.
— Сколько? — искренне заинтересовалась верная женушка.
Кот тоже навострил уши, как будто это имело к нему какое-то отношение.
— Ишь, какая ты любопытная! Несколько десятков тысяч. Невеста — дорогое дело!.. — Давид насмешливо взглянул на внезапно проснувшуюся жену. — Что, прогадала? Надо было выходить замуж за бедуина, была бы сейчас вся обвешана золотом, как индийский божок!
Машка сидела напротив мужа, подперев щеку кулачком, и думала, до чего она, коренная петербуржка, дожила — сидит и совершенно серьезно обсуждает с мужем, сколько верблюдов стоит невеста…
— Да, кстати. Кольцо при таком раскладе возвращается Салме, и этим мы еще раз спасаем ее… — Засыпающий муж нетвердыми шагами направился в спальню.
— Почему — спасаем?
— Потому что в любой момент муж может спросить ее, где кольцо. И ой-ва-вой, если она не предъявит семейную реликвию! — И.о. семейного ангела-хранителя протяжно зевнул, потянулся на хрустящих простынях. — Я устал. Теперь нужно звонить дорогому однокашнику и выцарапывать обратно кольцо. Об этом мы еще не беседовали. Не думаю, чтобы он легко пошел на попятный. Уж больно его кольцо приворожило. И что он в нем нашел?.. — Риторический вопрос сменился легким похрапыванием, но неуемная женушка все еще рассуждала:
— Нет, не говори… Я понимаю Ружди. Кольцо зачаровывает…
Давид проснулся посередине ночи — мокрый, задыхающийся, с пересохшим горлом и головной болью. Видимо, он очень устал и перенервничал за этот длинный день до такой степени, что не мог спать. Во сне в голову лезла всякая чушь: алмазные кольца, переливаясь радужными брызгами, разваливались на части и оказывались голубыми искрящимися глазами, с ненавистью сжигающими его в белом адском пламени. Бежевые и серые верблюды тыкались спесивыми мордами прямо в лицо, щекотали нос и губы, и Давид с омерзением отворачивался от вонючих волосатых, оттопыренных ноздрей. Но верблюды не унимались, тесным стадом лезли в сон, а один расположился прямо на голове, как меховая шапка, совершенно перекрыв доступ свежего воздуха, и вдобавок явно решил, что он трактор, и стал мелко трястись и тарахтеть. Давид не выдержал шума, духоты и тяжести навалившегося верблюда и проснулся.
Оказалось, что верблюд — настоящий. Меховой, тяжеленный и дребезжащий, как испорченный холодильник. С ненавистью Давид спихнул с головы обнаглевшую тушу, и верблюд тяжело спрыгнул на пол с обиженным мявом.
Проклятое животное! Совершенно обнаглело! Ночью прийти в супружескую спальню! Вот я тебя!.. — Мученик разлепил сонные глаза и, чуть было не споткнувшись в темноте о кота, пошлепал босиком на кухню напиться. Потом — в туалет. Придя в себя таким образом, вернулся в ночную спальню, в тихое сонное царство, наполненное вздохами, теплом, дыханием и покоем. Тихонько, стараясь не разбудить жену, пристроился сбоку, пока негодяй кот не забил тепленькое местечко. Протяжно вздохнул, натянул на себя свободный угол одеяла, закрыл глаза и честно попытался уснуть.
Но сон не приходил. То есть он приходил и тут же уходил, спугнутый голодным зверем, неожиданно, без всякой уважительной причины зашевелившимся между ног. Это было не к месту! Давид попытался отвлечься от настойчивого зова предков, но ничего не получилось. Узкая спина жены маячила перед ним в ночном мраке, переходя в четко выступающую округлость бедра. Упругая маленькая попка, как нарочно выставленная из-под одеяла и прикрытая лишь шелковистой тоненькой пижамкой, была видна, как нагая, и Давид не удержался и погладил ее — еле-еле, чтобы не разбудить. Прикосновение было настолько нежным и манящим, что возникла большая охота разбудить, но опытный муж знал, что ничего хорошего из этого не выйдет — Машка до смерти не любила, когда ее будили. Видимо, это был отголосок ненавидимых ночных дежурств, которые, слава богу, ушли в прошлое после замужества. Супруг знал, что будить нельзя, но зверь не только не подчинялся объективной реальности, но настойчиво требовал обратного.
Многострадальный муж не выдержал такого раздвоения личности. Осторожно, чтобы не спугнуть, он поцеловал мягкую теплую щечку жены и, к своему изумлению, увидел довольную сонную улыбку. Расхрабрившись, он перешел со щечки на тонкую шею, а потом — на тверденькую, напрягшуюся под его поцелуями грудь, и почувствовал, как жена глубоко вздохнула и повернулась к нему в ответ, словно подставляя все тело. Ободренный, он продолжил поцелуйный путь — крепкий розовый сосок, как бы невзначай выбившийся из-под расстегнувшейся розовой пижамки, темную ложбинку между грудями, бархатистый мягкий живот с круглым пупком посередине. Пупок в темноте напоминал маленькую улитку, и Давид, не задумываясь, сунул в нее язык и шаловливо защекотал внутри.
Поднял голову и поглядел на результат — никакого. Спящая красавица даже не шевельнулась. Ах, так! Сейчас выведем притворщиков на чистую воду! И он, оттянув резинку пижамных штанишек, провел ищущим языком ниже — к золотому шелковому треугольнику. Дальше длины языка не хватило, и он, оттопырив резинку одной рукой, храбро сунул другую внутрь — в заветное теплое пространство между сомкнутых худых бедер. Оно спало. По-детски мяконькое, невинно шелковистое, наивно сухое, как у целлулоидного пупсика.
Это было несправедливо! Он ожидал совсем другой реакции на труды праведные! Черт возьми! И что же теперь делать? Он вопросительно посмотрел на зверя, замершего в полной боевой готовности. Зверь как-то неопределенно шевельнулся, слово пожал плечами — мол, что ж, ничего не поделаешь, хотя я, ты видишь, готов… Сжалившись и над спящей женой, и над верным зверем, Давид вплотную прижался к сонной жениной спине и засунул кое-что между маленьких упругих ягодиц. Кое-что покорно затихло, удовлетворившись малым. Жена, не просыпаясь, тут же свернулась калачиком, подстраиваясь под изгиб тела мужа, как улитка в раковину. Давид ласково обнял узкое теплое тело, прижал к себе, отодвинул от носа щекочущую прядь волос и закрыл глаза. Спокойный детский сон мягким покрывалом накрыл супружескую чету, тихую мирную спальню, свернувшегося на коврике сторожевого кота. Спокойной ночи.
Прошло две недели, и в семейном альбоме появилась еще одна фотография — цветная, современная, но сказочно неправдоподобная, как из дворца Гаруна аль-Рашида или из Диснейленда. На фоне роскошного, красного с черными разводами ковра, утопая в малиновых с золотом подушках, восседает молодой черноусый красавец-шейх. Его несколько портит голливудская улыбка от уха до уха — настоящий мужчина должен быть суров и мстителен, — но во всем остальном он неподражаем. Ослепительная белозубая улыбка и черные глаза сверкают из-под белоснежной куфии, и таким же чудным блеском переливаются белая шелковая галабия и белый шелковый халат «абая», отороченный широкой золотой тесьмой, по-барски наброшенный на одно плечо. Рядом расположился пожилой шейх — седые усы под белой куфией, могучее брюхо перепоясано широким черным кушаком, за ним грозно блестит оправленный в серебро кинжал чудовищных размеров. По правую руку от главы семейства его жены — черные каменные изваяния, лица наполовину прикрыты черными платками, видны только глаза и руки — грубые, мозолистые, крестьянские. И глаза крестьянские — с прищуром, защищающим от пыльного степного ветра, от палящего солнца, от пепла из кухонного очага. Только у одной глаза смелые, вызывающе голубые, смотрящие остро и ярко, как кольцо с алмазом, что победно светится на темной от работы и загара руке.
Рядом с женихом — молодой и похожий на него, не понять, то ли европеец, то ли азиат, довольный, умиротворенный. В европейском костюме, ворот рубашки свободно расстегнут, небольшие смуглые руки, не привыкшие к тяжелому труду, удобно лежат на коленях. Взгляд карих глаз над выступающими скулами — доброжелательный, спокойный, уверенный в себе и в происходящем. «Так должно было случиться, и так случилось!» Так сидят люди, удовлетворенные плодами рук своих.
В самом центре, оберегаемая молодым красавцем и грозным старым шейхом, экзотическим цветком белеет невеста — белая орхидея, покрытая золотом с головы до ног. Черные глаза победно сияют из-под
