щеки. Это был наш герой, одетый, как обычно, в поношенную черную куртку, какие носили университетские работники, в серые брюки, вытянувшиеся на коленях, в выгоревшую на солнце шляпу-канотье. Пыльные ботинки и измятая на спине куртка свидетельствовали о том, что он с дороги. Его часто мигающие голубые глаза рассеянно смотрели по сторонам, а мысли были заняты делом, ради которого он только что съездил в Альби. Там он получил текст избирательного манифеста республиканцев Тарна, который ему поручили быстро сократить, сделать его впечатляюще ярким и логически неотразимым.
— Главное, — говорил ему один из главных республиканцев Альби, — показать успехи правительства Ферри, которое два года служило Франции. Надо убедить избирателя, что благодаря ему республика укрепилась и процветает, что она и только она делает нацию счастливой…
И вот сейчас Жорес, уже прочитавший в дороге пространный и скучный текст, думал о том, как превратить его в короткий и яркий, как показать в нем достижения республики и разбить доводы ее врагов справа и слева. Он шел вдоль каменной степы, за которой стояли кирпичные здания казарм, занятых солдатами пехотного полка тулузского гарнизона. Когда Жорес уже приближался к воротам казармы, у которых ярким пятном выделялся часовой в красных штанах и голубом мундире, он услышал странные звуки. В утренней тишине пустынной улицы громко раздавались тонкие голоса детей, толпившихся серой, бесформенной массой недалеко от ворот. Здесь стояла походная кухня, буквально увязшая в тесной толпе малышей, одетых в лохмотья, босых, нечесаных, грязных. Они толкали друг друга и, протягивая над своими темными и светлыми головками жестяные миски, тянулись к солдату, наливавшему в них какую-то бурую жижу. Другой солдат раздавал огрызки хлеба, бросая мелкие куски прямо в миски с жидкостью. Дети отчаянно кричали и сбивали друг друга с ног. Получив свою долю, многие не могли выбраться из груды тел и донести добычу не расплескав до спокойного места у стены, где счастливчики, усевшись на корточки, вылавливали руками хлеб и жадно поглощали жидкость. Тогда неудачники снова с криком и плачем бросались в свалку, громко умоляя налить еще…
Сначала Жан не мог понять, что происходит. Но потом, остановившись против ворот, украшенных девизом республики: «Свобода, равенство и братство», он вспомнил газетную заметку, которая хвалила приказ генерала, командовавшего гарнизоном, раздавать но утрам остатки солдатского хлеба и супа голодным детям рабочих многочисленных фабрик города. Вот она, Франция, думал Жорес, та самая, где люди так прекрасны, природа так щедра и красива, которую он так любил. Франция обожаемой им республики. Ведь он должен теперь убеждать голосовать за нее. Растерянный и печальный, стоял он у ворот казармы до тех пор, дока солдат не спрыгнул с облучка кухни с опустевшим котлом, с помощью товарища потянул её во двор казармы, а дети, один сытые, довольные и даже веселые, другие всхлипывающие от горя неудачи и размазывающие грязные следы слез, стали расходиться маленькими кучками.
А ведь они могли бы прийти сюда со своими отцами и старшими братьями, сильными, гневными и смелыми, и взять пищу силой! И даже не здесь, а в тех роскошных домах центральных улиц, где так много хлеба, мяса, дичи, фруктов, вина. Но это же будет Коммуна, анархия, кровь и ужас. Разрозненные мысли о родине, о жизни народа приходили ему в голову, когда он медленно шел к своему дому, где мать ждала его, готовя вкусный и обильный завтрак.
Сложную, пеструю, тревожную картину представляла Франция накануне выборов 1885 года. Измученные нищетой, голодом, изнуряющим трудом по 12–14 часов в сутки, рабочие бастовали, часто без ясной цели, без руководителей и без успеха. В 1884 году несколько десятков тысяч шахтеров угольного бассейна Анзен, принадлежавшего семейству крупных капиталистов, спекулянтов, политиков Казимир-Перье, не работали полтора месяца. Правительство республиканцев послало войска для жестокой расправы с шахтерами, протестовавшими против запрещения профсоюзов. Большинство стачек — а их ежегодное число увеличилось за пять лет в три раза — заканчивалось поражением рабочих.
С приближением выборов усиливалось напряжение в парламенте. До марта 1885 года больше двух лет палата поддерживала правительство Жюля Ферри, того самого, кого столь блестяще защищал Жорес от нападок бонапартиста на импровизированном диспуте в одной из аудиторий университета Тулузы. Теперь Ферри уже не был прежним смелым реформатором. Он яростно выступал против всех радикальных реформ. Он не хотел и слышать о демократизации конституции, об отделении церкви от государства и ликвидации бюджета культов, об ограничении коррупции, о социальных законах в пользу трудящихся. Словом, как говорили тогда во Франции, если в первые годы после Коммуны, примерно до отставки Мак-Магона, была республика без республиканцев, то теперь господствовали республиканцы без республики.
Ферри уже думал не столько о борьбе с монархистами и церковью, сколько о подавлении рабочего движения и социализма. «Опасность слева», — провозгласил Ферри знаменитый лозунг, превратившийся с тех пор в главную заповедь французской буржуазии. Ферри почти узаконил систему безудержной коррупции, при нем нагло торговали выгодными постами, разными синекурами, даже орденами. Он открыто покровительствовал крупному капиталу, и банки использовали его поддержку для самых бесстыдных махинаций. То была эпоха чудовищных афер и спекуляций, столь ярко запечатленная в романах Эмиля Золя и Мопассана. Закон о железных дорогах, проведенный Ферри, был грабежом нации в пользу частных компаний.
Но главным полем его деятельности стали колонии. Сначала он, обманывая парламент, затеял тайком войну в Тунисе и добился установления французского протектората над этой страной. Потом столь же скандальным образом началась воина за захват Индокитая, или, как тогда говорили, Тонкина. Ферри добивался от палаты многократных ассигнований на войну, уверяя, что войны, собственно, нет, а идут случайные и неопасные мелкие операции. Действуя по поручению банков и крупнейших компаний, жаждущих колониальных богатств и рынков, он вел Францию от одной авантюры к другой, ослабляя ее позиции в Европе перед лицом все более могучей милитаристской Германии.
В конце марта 1885 года опасная игра Ферри стала серьезно тревожить многих французов. Как ни далек был Индокитай, но и оттуда дошли наконец известия о критическом положении французского экспедиционного корпуса, на содержание которого уже было брошено так много денег, В Париже все громче раздавались угрозы по адресу «тонкинца», как прозвали Ферри, И вот 30 марта он потребовал от палаты ассигнования сразу 200 миллионов франков в связи с тяжелым поражением французских войск, сдавших 25 марта Лонг-Сон.
Ферри держал себя, как всегда, нагло, рассчитывая, что парламент, уже два года сквозь пальцы смотревший на его авантюры в пользу крупного капитала, и на этот раз поддержит правительство. Он не учел одного: приближения выборов. Он не понял, что означает толпа, собравшаяся у Бурбонского дворца, в которой уже раздавались призывы сбросить Ферри в Сену.
Но большинство депутатов отлично сознавало опасность открытой поддержки Ферри перед выборами. Голосовать за него — значит обречь себя на поражение. Поэтому они поддержали яростное наступление против правительства, развернутое Клемансо. Лидер радикалов обвинил его в государственной измене и подверг министров убийственной критике, которая как топор обрушилась на кабинет. «Перед вами не министры, — восклицал Клемансо, — а обвиняемые!» 306 депутатов проголосовали против правительства и 149 — за. Ферри стал козлом отпущения для многих республиканцев-оппортунистов, испугавшихся, что недовольство политикой «тонкинца», завоевавшего исключительную непопулярность, слишком дорого им обойдется. Кабинет, казавшийся столь прочным, пал в позоре и бесчестье. Сам Жюль Ферри выбрался из Бурбонского дворца через потайную заднюю дверь, опасаясь гнева толпы, ожидавшей его у парадного входа.
И вот именно эту политику надо было защищать и представлять молодому Жоресу, который еще со времен своей учебы в Эколь Нормаль, когда Ферри проводил свои антиклерикальные реформы, стал его верным поклонником. Конечно, многое, слишком многое вызывало у него тревожные сомнения. Но он еще, видимо, верил Ферри, когда тот говорил, что если бы деятели Великой французской революции «могли бы подняться из своих могил, то они сказали бы нам: французы 1883 года, республиканцы, вы были мудрыми». Жорес видел эту мудрость в том, что Ферри способствовал укреплению республики проведением конституционного закона 1884 года. В этом законе содержалась знаменитая формула, оказавшаяся серьезным ударом по замыслам монархистов: «республиканская форма правления не может быть предметом предложения о пересмотре. Члены семей, царствовавших во Франции, не могут быть избраны на пост президента республики».
Точно так же Жорес одобрял и другие законы Ферри: о признании профсоюзов, о расширении
