— Моя цель состоит в организации общества без бога и короля, — отвечал бывший премьер.
— Но если вы добавите «без хозяина», то это будет полная формула социализма.
— Социализм? — резко прервал Ферри. — Химера, нелепая мечта! Эта чудовищная концепция противоречит всем глубочайшим инстинктам человеческой натуры. Это беспочвенная и опасная демагогия, против которой надо бороться без всякого снисхождения…
Жорес молчал, стараясь понять своего многоопытного собеседника, в которого он так верил. В последнее время его иллюзии, правда, начали рассеиваться. Он с тревогой наблюдал, как оппортунисты ничего не делают для объединения республиканских сил, чтобы и дальше совершенствовать республику. Но Жорес еще не понимал классовой природы Ферри и его единомышленников. Он пытался объяснить их поведение усталостью, упадком, нерешительностью, личными обидами, не видя коренных причин все более откровенного консерватизма прежних столь энергичных республиканцев.
Естественным было бы обращение Жореса к левому радикализму и его блестящему лидеру Жоржу Клемансо. Жорес внимательно присматривался к этому не только политическому, но и светскому льву, о котором частенько упоминалось в светской хронике бульварных газет. Молодого депутата из Тарна обескураживала нагловатая элегантность Клемансо, его бретерская манера ходить в цилиндре набекрень, раскачиваясь и быстро вращая тросточкой. Он сурово осуждал нападки Клемансо на Ферри, ибо видел в них причину углубления раскола республиканцев, их ослабления.
В первые дни пребывания в палате Жорес оказался свидетелем любопытного диалога. Депутат- монархист Ламарзель с притворно издевательской любезностью говорил лидеру радикалов:
— Ах, г-н Клемансо, как мы вам признательны! Ведь в предвыборной кампании, чтобы добиться победы, нам достаточно было читать избирателям ваши речи о Тонкине!
— Возможно. — отвечал с досадой Клемансо, — но вы не читали их выводов…
Жорес подумал, что монархист попал в точку; радикалы, нападая на Ферри, в конечном счете помогали правым. А вскоре ему пришлось невольно услышать разговор, показавший еще и неискренность этих нападок.
— Если мы возьмем власть, — спрашивал Клемансо своего коллегу радикала Перрена, — уведете ли вы наши войска из Тонкина?
— Да, конечно. Надо только при этом обеспечить их безопасность…
— Ну а я так не поступил бы. Теперь это уже невозможно.
Оказывается, в глубине души радикалы разделяли политику Ферри. Впрочем, понадобилось не так много времени, чтобы они совершенно открыто выступили не менее яростными колонизаторами. Жорес чувствовал, что радикально-социалистическая фразеология Клемансо никогда не выходит за рамки сугубо буржуазной политики. Решительная защита буржуазного строя была главной целью для столь революционного на словах легендарного сокрушителя кабинетов. И поэтому, хотя иллюзии Жореса в отношении оппортунистов остались в прошлом, он не пошел к радикалам.
Но где же был тот политический маяк, на который ориентировался молодой Жорес? Он пока не находил его, хотя настойчиво вглядывался в смутную линию политического горизонта.
Он не спускал глаз с депутатов-социалистов: бывшего коммунара Камелина, пылкого поэта Кловиса Юга, старого шахтера Бали, интеллигента-гэдиста Дюк-Керси и других. Их было мало тогда в палате, но голоса их звучали громко и резко. И Жорес все чаше замечал, что их взгляды, требования, лозунги справедливы. Туманные социалистические симпатии влекли его к ним, он чувствовал желание присоединиться к социалистам. Но многое его смущало, он еще совсем не представлял себе практических путей достижения социалистического идеала. Однажды он спросил Дюк-Керси:
— Что вы будете делать на другой день после победы над буржуазией?
— Это зависит от степени экономической эволюции, которой достигнет общество, когда мы возьмем власть, — с некоторым пренебрежением сухо ответил Дюк-Керси, считая, видимо, вопрос Жореса проявлением праздного любопытства буржуа. Безупречно ортодоксальная формула показалась Жоресу слишком неопределенной и абстрактной.
Но социализм напоминал о себе непрерывно и в самой конкретной форме. 26 января 1886 года забастовали три тысячи шахтеров Деказвилля. Администрация шахт, не довольствуясь жирными плодами чудовищной эксплуатации, начала грабить рабочих новым способом, заставляя их приобретать в счет зарплаты самые дрянные продукты и товары по непомерным ценам в заводских лавках. На руки шахтеры получали жалкие гроши. К помощнику директора Ватрену явилась их делегация. Он грубо отказался разговаривать с ними. Отчаявшиеся шахтеры набросились на него с кулаками, а потом выбросили в окно. Толпа добила Ватрена.
11 февраля депутаты-социалисты выступили с интерпелляцией, требуя ограничить произвол владельцев шахт. Жорес с его идеалами абстрактного гуманизма ожидал прежде всего осуждения убийства. И вот на трибуне Бали, сам бывший рудокоп. Правые встретили его грубыми насмешками: социалист читал свою речь по заранее написанному тексту. Он спокойно переждал шум и, отрываясь от бумаги, твердо и резко заявил:
— Да, я читаю. Но вы, если бы вы, как я, проработали восемнадцать лет в шахте, вы не смогли бы даже читать!
— Да, убит один человек, — продолжал Бали. — Убит тот, кто сам вызвал ненависть рабочих… Его законно ненавидели, он морил голодом шахтеров, он играл гнусную роль…
— Не смейте оскорблять жертву, не топчите мертвых! — истерически взрывается монархист Поль де Кассаньяк.
— Вы протестуете против моих слов. Но почему вы молчали, когда угольная компания безжалостно убивала рабочих за то, что они выступали против закона, обрекавшего их на голодную смерть? Почему никто из вас не осудил это преступление?
Теперь Бали, не обращая внимания на рев правых, громко продолжает читать свою речь.
— Вы утверждаете, что рабочие не имели права сами вершить суд. Это верно при условии, что существует подлинное правосудие. Но разве г-н министр юстиции собирается преследовать лихоимство Ватрена? Ах, нет? Ну тогда надо было предоставить все народному правосудию.
Оратора прерывает взрыв яростных криков правой, где собрались владельцы заводов, финансисты, адвокаты и прочие буржуа, к которым на этот раз дружно примкнули монархисты всех мастей. Цепко охватив трибуну широко расставленными руками, не мигая, шахтер-депутат смотрит на это беснующееся скопище. Резким порывом над амфитеатром Бурбонского дворца как бы пронесся дух классовой борьбы буржуазии и пролетариата.
— …Да, пусть народ вершит правосудие. Разве 14 июля 1789 года не является примером справедливого возмездия тиранам и тем, кто богатеет на голоде народа? Тогда их головы носили на остриях пик, и это не помешало палате депутатов совсем недавно объявить 14 июля национальным праздником!
Бали спускается с трибуны. Аплодируют только социалисты.
— Их всего трое, — раздается саркастический возглас справа.
— Ничего, мы скоро расплодимся! — звонким голосом бросает в ответ поэт-социалист Кловис Юг. Это обещание осуществляется удивительно быстро. Как раз в момент обсуждения стачки в Деказвилле в палате образовалась, отделившись от радикалов, самостоятельная группа социалистов из восемнадцати депутатов.
Но Жорес остается сидеть на скамьях левого центра. Его слабые социалистические симпатии отступили перед убеждениями мелкобуржуазного интеллигента-республиканца. Когда он слушал речь Бали, то испытывал тягостное раздвоение чувств: страдания шахтеров Деказвилля заставляли его сердце сжиматься от боли, отказ осудить убийство Ватрена шокировал и возмущал Жореса. Он осудил «бесполезную и злобную», по его мнению, речь Бали и говорил, что социалистическое преобразование общества не должно сопровождаться раздуванием варварской ненависти и оправданием убийств.
Буржуазное большинство палаты отвергло резолюцию социалистов по поводу Деказвилля. Жорес тоже голосовал против них. Он не понял смысла стачки в Деказвилле, обозначавшей важный рубеж в истории французского социализма, не почувствовал тот толчок, который дала рабочему движению эта драма.
Правда, весной 1886 года Жан поглощен иными заботами. Он женится. Как мы помним, богатые родители Луизы Буа решили подождать упрочения положения жениха. И вот после победы Жана на выборах
