своего посла из Ватикана, а в октябре внести в парламент законопроект об отделении церкви от государства.
Но, чтобы провести закон, Жоресу пришлось выдержать такие яростные битвы против реакции, которые по своей ожесточенности не уступали накалу страстей в деле Дрейфуса. Изобретательность святых отцов не знала предела, так же как и ограничений морального характера. Подлость, обман, предательство, чудовищное коварство в каждом их движении. Казалось, они хотят взять реванш за все свои прошлые неудачи в борьбе с республикой. Во главе похода идет Лига французского отечества, возглавляемая группой мракобесов и лжепатриотов вроде известных литераторов Леметра и Коппе или проходимцев типа Сиветона. Главная мишень их ядовитых стрел — блок левых во главе с Жоресом. Самые хитроумные интриги затеваются для того, чтобы развалить союз республиканцев, скомпрометировать его лидеров. Любой ценой стремятся свалить кабинет Эмиля Комба.
Так, фабрикуется дело о взятке, которую якобы получил сын премьера от картезианцев, спасавших свою святую фирму по производству «Шартреза». Хорошо, что Комб оказался честным человеком, и Жоресу удалось успешно отбивать все атаки на левый блок.
Особенно яростная схватка завязалась в конце 1904 года из-за дела с фишками, то есть с информационными карточками о политических убеждениях офицеров. Раньше таким делом спокойно занимались иезуиты, и по их протекции монархисты и клерикалы получали чины и должности в армии. Военный министр Андрэ хотел провести чистку армии, помочь республиканцам и ослабить влияние старых военных кадров. Для сбора информации он воспользовался помощью масонской ложи «Великий Восток». Но один из служащих этой ложи украл пачку фишек, а националистические депутаты огласили их с трибуны палаты. Правые подняли истошный крик о доносах в армии, о полицейской слежке и т. п. Вопили те самые люди, которые еще недавно с пеной у рта оправдывали мошенников генерального штаба в деле Дрейфуса. Парламент снова превратился в арену цирка, где бесновались защитники «чести армии».
Один из главарей Лиги французского отечества, Сиветон, на заседании парламента дал пощечину военному министру Андрэ, да так, что голова старика с грохотом ударилась о пюпитр. Сиветона потянули к суду, но накануне процесса его нашли мертвым. Самоубийство? Домашние Сиветона выдвигали такую версию. Он якобы запутался в любовных связях, которые он завел в своей семье, где, не довольствуясь женой, он сожительствовал со своей падчерицей, а также и ее гувернанткой. К тому же и его денежные дела оказались в полном расстройстве. Но появилась и другая версия, по которой Сиветон якобы подвергся ритуальной мести масонов, что его затравили республиканцы и т. д. Многие депутаты левого блока заколебались. Правительство Комба повисло на волоске. Жорес бросается на помощь. Он раскрывает всю подоплеку и показывает, что дело с фишками затеяно лишь для того, чтобы скомпрометировать республиканскую и антиклерикальную политику. Жорес посвящает делу Сиветона серию блестящих статей, в которых скрупулезно исследует этот вонючий клубок интриг. Нападки на Андрэ, говорит Жорес, вызваны его действиями против аристократического и клерикального фаворитизма, в защиту республиканских офицеров. Поистине можно удивляться энергии Жореса в борьбе с реакционерами.
Разумеется, ему не собирались прощать этого. Клерикалы начали такую травлю, что Жорес порой приходил в отчаяние. Дерулед, главарь Лиги патриотов, изгнанный на десять лет из Франции, в ноябре прислал ему оскорбительное письмо, где он называл Жореса самым гнусным развратителем умов и предателем родины. Терпение Жореса лопнуло. Прочитав послание Деруледа, он тут же размашистым почерком одним махом пишет ответное письмо, разоблачает лживый патриотизм Деруледа и вызывает его на дуэль.
Друзья Жореса поражены. Дерулед, этот маньяк по прозвищу Вшивая борода, разве он заслуживает такой чести? Да и сам метод дуэли не очень-то идет социалисту. Когда 1 декабря 1904 года Жорес встречает в редакции «Юманите» Жюля Ренара, тот говорит ему:
— Пока будет тянуться вся эта нелепая история, ваши друзья не смогут вас любить и вами восхищаться.
— Это было бы мне неприятно, — отвечает Жорес, — но я прав. Я все обдумал, я больше так не могу. С некоторых пор я чувствую их постоянно за своей спиной, из-за меня они готовы оскорбить и мою жену и мою дочь. Я получаю гнусные письма. Я чувствую, как сползаются все эти слизняки. Мне кажется, что я покрыт плевками. Я хочу пресечь это одним движением: оно, быть может, и нелепо, но необходимо. Пусть не думают, что все позволено, что можно меня выставить на всеобщее осмеяние в дурацком колпаке.
Когда Жорес поздно вечером выходит из редакции, он снова сталкивается с Ренаром, вопросительно глядящим на него.
— Вы хотите мне еще что-нибудь сказать?
— Нет, — отвечает Ренар, — надеюсь, я не сказал ничего для вас неприятного.
Жорес уверяет, что нет, и они идут рядом. О дуэли больше не упоминают. Ренар говорил, что завтра он обязательно прочтет в «Журналь офисьель» речь Жореса о Жанне д`Арк, имевшую бурный успех.
— Ну, знаете, — замечает Жорес, — когда идет такая драка, вряд ли можно сказать что-нибудь интересное.
— Мне бы хотелось чего-нибудь выпить, согреться. Не составите ли мне компанию?
Жорес останавливается перед кафе и говорит со своим: характерным южным акцентом:
— Надеюсь, хоть кафе-то приличное?
Ренар подымает глаза и читает на вывеске «Неаполитанское кафе».
— О, вполне приличное.
Входят.
— Вы будете лить пиво? — спрашивает Жорес.
— Нет. Закажу американский грог.
— А что это за штука?
— Горячая вода с ромом.
— Ну и как, недурно?
— Жажду утоляет лучше самого холодного пива.
Жорес наливает воды в свой стакан и требует себе соломинку. Жюль Ренар подробно описывает «портрет», который он пишет с него.
— Да, — говорит он. — Сам-то я не заметил. Пожалуй, это точно.
Он признается, что спешит произносить фразу за фразой из боязни, что публика зааплодирует раньше срока. Посетители оборачиваются. Знают ли они Жореса? Он расплачивается и, как щедрый провинциал, оставляет гарсону десять су. Выйдя на улицу, он говорит:
— Как чудесен наш Париж!
Но он беспокоится, как бы не пропустить свой трамвай.
— А вы из-за меня не сделаете липшего крюка? — спрашивает Жорес.
— Нет, — отвечает Ренар и спрашивает: — Вы ведь преподавали. Наверное, кто-нибудь из ваших учеников испытал на себе ваше влияние?
— Нет, — отвечает Жорес, — я был тогда слишком молод. Во всяком случае, это ни в чем не сказалось.
Но Жорес думает о своем трамвае, который отходят от остановки. Последний трамваи вот-вот тронется. Жорес бросается за ним вдогонку, но потом останавливается и говорит:
— Нет, это он только маневрирует.
Он добавляет, что, впрочем, ученики перенимают у учителя его худшие черты.
— Вы, наверное, много работаете, Жорес!
— Да, но моя работа — политика, Тут бывает отдых, перемены: пишешь, говоришь. Парламент, трибуна развлекают. Я убежден, что художник, занятый только своим искусством, не выдержал бы такого груза.
— Но возьмите Виктора Гюго…
— Да, правда, — говорит Жорес.
Расстались они далеко за полночь. Жюль Ренар на другой день тщательно записывает в дневник разговор с Жоресом. Запись кончается так:
«Вернувшись к себе, полный удивленного и нежного восхищения этим необычным человеком, я не могу уснуть, я чувствую некоторую гордость, оттого что не растерялся. Впрочем, я ничем не рисковал. Но на
