представлено четыре резолюции: Жореса, Бебеля, Гэда и Эрве. Две последние, по мнению большевиков, а также и Жореса, совершенно не подходили. Проекты Жореса и Бебеля нуждались в улучшении. Ленин и Роза Люксембург, проводившие активную революционную линию, решили взять за основу текст Бебеля, хотя он также нуждался в коренном преобразования. Здесь играли роль чисто тактические соображения. Германская социал-демократия пользовалась в Интернационале большим влиянием, и отвергнуть ее резолюцию значило бы резко затруднить утверждение правильной линии. К тому же Жорес в глазах многих социалистов еще носил на себе печать министериализма. Ведь на предыдущем конгрессе, в Амстердаме, он был в роли обвиняемого. Жорес понимал это и сам поддержал тактику Ленина, не настаивая на своем проекте. Потребовалось немало усилий, чтобы заставить Бебеля согласиться на революционную трансформацию его резолюции. Бебель упорно не признавал необходимости революционных действий, не соглашался с ленинской поправкой, призывавшей в случае войны использовать кризис, чтобы ускорить крушение капитализма. Жорес действовал очень активно и косвенно помог Ленину. Луначарский, участник конгресса, говорил, что Жорес оказался там «настоящим героем дня».
Вообще 1907 год явился для Жореса годом знаменательного поворота. Если раньше вся его деятельность так или иначе связана с радикалами, с левобуржуазной интеллигенцией, то теперь он решительно поворачивается к революционно-пролетарской политике и тактике. Мадлен Рибериу, руководитель французского «Общества жоресистских исследований», писала в 1984 году, что тогда произошел «вираж Жореса», который выразился в том, что он «разрывает с французской интеллигенцией, которая была на его стороне в деле Дрейфуса, но которая отказалась от союза с революционными рабочими». Поворот, совпавший со Штутгартским конгрессом, отразился во всех сферах его деятельности. Но особенно резко он сказался в борьбе Жореса за мир и в том, что эта борьба служила для него важнейшим проявлением революционных устремлений.
Из Штутгарта Жорес вернулся окрыленным. Сразу после конгресса он выступает с большой речью в том же зале Тиволи, где он два года назад произнес знаменитую речь о войне и мире в связи с франко- германским кризисом из-за Марокко. Интересно сравнить эти две речи. После Штутгарта взгляды Жореса стали значительно революционнее, здесь уже почти нет тех иллюзий, которых немало проявилось в речи 1905 года. К тому же Жорес выступает теперь от имени Интернационала. Он решительно подчеркивает это, называя конгресс в Штутгарте первостепенным историческим событием. На митинге, организованном социалистической федерацией Сены, много сторонников Эрве. Жорес поэтому, отстаивая штутгартские решения, одновременно показывает их неизмеримое превосходство над трескучей фразеологией эрвеизма.
— Резолюция Штутгартского конгресса, — говорит Жорес, — с одной стороны, изумительно точная, содержательная и ясная резолюция, а с другой стороны, она находится в абсолютном соответствии и в полной гармонии с мнением Французской социалистической партии… Интернационал указал пролетариям, что теперь, когда они стали неизмеримо сильнее, они более не вправе, пассивно вздыхая, глядеть на козни деспотов и капиталистов против мира, но обязаны со всей решительностью действовать — действовать и парламентским и революционным путем, чтобы раздавить в зародыше очаги губительных войн.
Жорес не ограничивается простым повторением формул Штутгарта. Они, естественно, носят общий, принципиальный характер. Он выдвигает конкретную, реальную тактику. Ведь начало войны может выглядеть так, что Франция в глазах ее населения окажется жертвой нападения. Агрессивная политика Вильгельма II делала это очень вероятным. И тогда возникнет замешательство, начнутся колебания среди социалистов. Надо устранить основание для экивоков. Пролетариат должен в решающий момент иметь совершенно ясную картину. Жорес учитывает силу националистических настроений своих соотечественников. Надо заставить правительство до конца обнажить свою политику, прикрываемую миролюбивыми фразами.
— Правительства говорят друг другу, — продолжает Жорес, — что им лучше поспешить с фабрикацией по своему способу хорошенького маленького мира… допускающего некоторое число войн (смех и аплодисменты), чтобы помешать пролетариату превратить мир в реальность.
Но пролетарии сказали себе: несмотря ни на что, этот факт — первый результат наших действий, первый признак нашего могущества. Если, как сказал один моралист, лицемерие — это дань, которую порок платит добродетели, то лицемерное миролюбие правительств — это дань, воздаваемая глубокому стремлению к миру международного рабочего класса. (Аплодисменты.) Поэтому элементарное умение, элементарный долг трудящихся всех стран — поймать на слове дипломатов и правительства и сказать им: господа министры, господа правители, господа дипломаты, разукрашенные золотом и имеющие самые благие намерения, если вы хотите международный арбитраж, то и мы тоже… Если же вы не хотите, то вы докажете тем самым что вы правительство негодяев, правительство убийц. (Горячие аплодисменты.) И тогда долг пролетариев — восстать против вас, взять то оружие, которое вы дали им в руки, и хранить его… (Аплодисменты и возгласы.)
Поэтому Интернационал говорит вам, что пролетарии имеют право и должны, не растрачивая своей энергии на службе преступному правительству, сохранить в своих руках винтовку, которой авантюристические правительства вооружат народ, и использовать ее не для убийства рабочих по другую сторону границы, а дли того, чтобы революционным путем свергнуть преступное правительство. (Продолжительные и бурные аплодисменты, возгласы одобрения.)
Это будет революция, которая выльется не только из сердца пролетариата, возмущенного при одной только мысли о братоубийственной войне против рабочих других стран, в которую его хотят вовлечь, — эта революция вспыхнет также в результате поворота всего общественного мнения страны. И тогда поднявшийся пролетариат, используя свое оружие не для преступления, а для собственного спасения и освобождения, образует революционное народное правительство…
Несколько тысяч человек, собравшихся в зале Тиноли, еще никогда не видели Жореса в таком революционном настроении. Конечно, основную идею использования военного кризиса для революции Жорес высказывал и раньше. Но он не выражал ее так решительно, так категорически, так убежденно. Жорес окончательно вступил в новый, высший этап своей революционной активности. Речь Жореса вызвала широкие отклики во всей Франции. Она прозвучала как решительное объявление войны войне. Но новый резкий шаг влево послужил поводом для новой войны против самого Жореса.
— Вот уже шестнадцать лет, как я живу среди мрака оскорблений, лишь изредка видя просветы, — сказал Жорес в своей речи. Он словно предчувствовал новую небывало ожесточенную кампанию против него. Окончательно разрываются остатки нитей, еще связывавших его недавно не только с радикалами, но и с независимыми социалистами. Видные радикалы и независимые Вивиани, Дюбьеф, Леконт, Пельтан в статьях и речах обрушиваются на Жореса. Ожесточенную кампанию против Жореса начинают Гюстав Терн и все тот же неутомимый Урбен Гойе. Газеты «Эко де Пари», «Тан», «Матен» поливают его грязью.
Жореса называют предателем, негодяем, человеком без родины. Даже те, кто недавно шел рядом с ним, как Фурньер, выступают вместе с его врагами. Его провозглашают наемником Германии. Во время дела Дрейфуса его называли «слугой еврейского синдиката», в эпоху антиклерикальных действий Комба — «слугой дьявола», теперь он немецкий шпион, «герр Жорес».
Забавнее всего, что Жоресу предлагают учиться «патриотизму» у германских социал-демократов. Но, как ни парадоксально, в этом есть с точки зрения шовинистов большая доля истины. Жорес ведь не случайно испытывал недоверие к революционности лидеров германских социал-демократов, которым он дал совершенно точную характеристику в Амстердаме. А в Штутгарте даже Бебель признался, что он не считает возможным в борьбе против войны нарушить «законность» германской империи. А шовинизм Каутского, который Жорес прозорливо заметил еще в Амстердаме?
Все это заставляло Жореса серьезно задуматься. В самом деле, ведь могло случиться именно так, как предсказывал Гэд: французские рабочие по призыву Жореса в момент возникновения войны повернут оружие против своих правителей, а германские социал-демократы начнут маршировать под командой Вильгельма на Париж!
Жорес встал перед сложной дилеммой: либо отказаться от революционной борьбы против войны и примкнуть к социал-шовинистам, либо, как Эрве, выбросить идею патриотизма в навозную кучу и предоставить Францию ее судьбе. Можно было, конечно, подобно лидерам германских социалистов, заняться туманной словесной эквилибристикой, маскируя до поры до времени отказ от интернационализма.
