Рабочий говорил глухим, чуть хрипловатым басом.
Пополнение распределили по батальонам.
Темной морозной ночью я пошел на правый фланг. Тихо, но то и дело гавкнет гаубица, пролетит снаряд, с шелестом прорезая воздух, или где-нибудь застрекочут пулеметы, и трассирующие пули, как светлячки, пунктиром разрежут тьму.
Обойдя передний край, поговорив с командирами, я вошел в будку на пригорке у железнодорожного полотна, в центре нашей обороны. Здесь мы условились встретиться с комиссаром. Логвиненко еще не было. Перед коптилкой из гильзы сидели двое связистов. Я присел на табурет у окна. Вдруг, будто крючком зацепив меня выше поясницы, что-то рывком дернуло в сторону. Я упал. Резь, острая боль... «Тра-та-та...» — доносилась до моего слуха пулеметная очередь. Я облокотился, чтобы встать, и увидел комиссара — он только что вошел.
— Что с тобой, Баурджан?
— Кажется, ранило...
Чувствую боль в спине, ломоту в пояснице. Онемели левая рука и ноги. Легкое головокружение...
Полковой врач Илья Васильевич Гречишкин, прорезав ткань, вынул пулю, сделал перевязку. Он уговаривал меня поехать в госпиталь. Я попросил к телефону комиссара, который остался на переднем крае.
— Петр Васильевич, ничего особенного. Пулю вынули...
— Здесь тоже пока порядок. Не беспокойся. Ты полежи и отдохни. В случае чего, я буду тебе сообщать. Не вздумай куда-нибудь идти, — предостерег комиссар.
Гречишкин развел руками:
— Но, товарищ командир, надо же обработать рану!
— Вы уже обработали. И давайте не будем спорить, Илья Васильевич.
...Когда я окончил очередной разговор с одним из батальонов, вошел наш фельдшер Киреев.
— Товарищ старший лейтенант, — обратился он ко мне, — тяжело раненный боец Проценко настоятельно требует свидания с вами. Говорит: «Пока не увижусь с батькой, ни за что не помру».
Я пошел на полковой пункт медицинской помощи. По дороге вспомнил последнюю встречу с красноармейцем Григорием Проценко.
Недели две-три назад, пробираясь из тыла противника к своим, мы вынуждены были переходить шоссе с боями. После дружного залпа батальон рывком бросился в атаку. На средине дороги лежал убитый немецкий майор. Карманные клапаны его френча были открыты, а на руке остался только след от часов...
Мы добрались до своих. До штаба дивизии, который считал нас всех погибшими, предстояло прошагать еще километров пятнадцать, а люди устали и были голодны. После привала, выстроив батальон на лесной поляне, я произнес речь, как на митинге, поздравил батальон с отличным выполнением задания и благополучным выходом из окружения. Бойцы реагировали радостно.
Из строя вышел красивый голубоглазый украинец. Подняв руку, он обратился ко мне:
— Разрешите мне, товарищ старший лейтенант, несколько слов?
— Давай, Грицко, говори. Выходи сюда.
Проценко вышел и взволнованно, запинаясь почти на каждом слове, начал свою речь. Потом он приободрился, заговорил спокойно и просто, вспоминая пережитые нами боевые дни. В конце он обратился ко мне со словами:
— Вот что, вы — наш батько, а я эти часы снял с немецкого майора, которого убил, переходя шоссе. Вот его документы. Все это я вам вручаю перед всеми...
Приняв трофеи, я спросил командира первой роты:
— Ефим Ефимович, доложите, как воевал товарищ Проценко!
— Хорошо, товарищ комбат, хорошо, — ответил Филимонов. — Смелый парень.
— Тогда, Грицко, — обратился я к нему, — вот как. Документы я беру, а часы возьми себе. Пусть это тебе будет памятью о боях и об этом митинге нашего батальона.
Смутившись, он взял часы и, минутку подумав, под аплодисменты батальона протянул их мне.
— Нет, батько. Берите. Зачем мне часы, пусть это будет вам мой подарок.
— То, что ты хорошо воевал, — это уже больше, чем подарок. Молодец, спасибо, а часы носи. Вот так, — и я надел их на его руку. — А когда отгоним немцев, если часы тебе будут не нужны, подаришь своей девушке.
Батальон засмеялся, а Проценко смутился.
— У мэнэ дивчины немае... на шо воны мэни?..
И вот я теперь шел в полковой пункт медицинской помощи к Проценко.
— Батько, — произнес он с трудом. — Вы пришли? У меня к вам дело есть.
— Говори, Грицко, — ответил я и сел у его изголовья. — Говори, милый, говори...
Он снял с левой руки часы и сказал:
— Мою Нинульку все равно не найти, она у немцев. Берите, батько, часы и подарите девушке, только умной девушке. Скажите ей, что это подарок украинца Грицко Проценко. Я от вас...
Грицко скончался, не договорив своего завещания.
...Моим адъютантом был лейтенант Петр Сулима. Этот высокого роста, сухощавый, с задумчивыми темно-синими глазами и чуть вытянутым лицом юноша принадлежал к тому типу украинских красавцев, что часто встречаются на Полтавщине. Мне ничего не довелось узнать про родителей Сулимы, но, как говорят казахи, «по сыну узнают отца»; видимо, он был из хорошей, трудолюбивой, дружной и скромной семьи.
Сулима принес мне новую склейку крупномасштабных топографических карт. Я развернул и увидел на юго-восточных листах карты сплошную темную массу. Мне показалось — это был неровный, но четкий оттиск старинной громадной гербовой печати.... Прикрыв ее рукавом, я при свете керосиновой лампы стал наносить на карту обстановку.
Намечая запасные районы наших тылов, я снова наткнулся на край черной полуокружности. Развернул всю карту. «Москва», — прочел я надпись под пятном, вздрогнул и глянул на Сулиму. Он, бледный, упершись своими длинными сухими пальцами, молча смотрел на карту.
— Вы когда-нибудь бывали в Москве? — спросил я лейтенанта.
— Нет, не приходилось, если не считать того, что мы проезжали в эшелоне.
— Я тоже проскочил через «Москву-товарную». Перед нами лежала склейка топографической карты, оперативный документ, лежала карта Москвы. Я всмотрелся — на темном фоне бесчисленных квадратиков и крестов белой нитью проступали ломаные и кольцеобразные просветы московских улиц. Зелеными кудряшками были обозначены парки и скверы, узкой синей ленточкой извивались русла Москвы-реки, Яузы, Неглинки, как бы зубцами крепости выступали неправильные прямоугольники окраин столицы. В центре был обозначен Кремль.
Я взял циркуль-измеритель: расстояние от Крюкова до Москвы по прямой всего лишь тридцать километров.
По привычке прежних отступательных боев я поискал промежуточный рубеж от Крюкова до Москвы, где можно было бы зацепиться, и... этого рубежа не нашел. Я представил врага на улицах Москвы: разрушенные дома, торчащие дымоходы, сваленные трамваи и троллейбусы, разорванные провода, качающиеся на последнем гвозде вывески магазинов, блестки битого стекла на тротуарах, трупы на улицах, во дворах, в развалинах, трупы женщин, стариков, детей, красноармейцев и... строй гитлеровцев в парадной форме во главе с очкастым сухопарым генералом в белых перчатках и с легкой усмешкой победителя.
— Неужели шатия восторжествует, а?
— Что с вами, товарищ командир?
— Да ничего, Сулима... — я очнулся от дурной и нелепой, ужасно страшной мысли.
— Сулима, для чего нужна карта командиру?
— Как для чего? — недоуменно спросил он. Потом, немного подумав, начал, как на экзамене: — Карта нужна командиру для того, чтобы он всегда мог ориентироваться на местности, изучить и оценить условия местности для организации боя...
Я в это время отгибал половину склейки карты по самый обрез, где кончался тыловой район нашего
