ножки, только мокрые. Вы не простудитесь? Не хотелось бы потерять такую красавицу. Однако мы пришли. Вам туда, деточка, встаньте в круг. Не бойтесь, здесь никто не кусается. Не так ли, товарищи?
Какая-то старая и суровая карга презрительно оглядела прилипшее платье, облегающее тело, нахмурилась:
— Что вы нам прочитаете?
Света растерялась. Она хотела читать басню, и даже выучила про мартышку и очки. Но как читать про мартышку, когда здесь такой человек? При нем хотелось про любовь. Света застеснялась, судорожно вспоминая какое-нибудь романтическое стихотворение.
— Ну же, деточка! Здесь телевидение, никто вас не будет ждать.
Что она тогда читала? Кажется, какое-то стихотворение. Кажется, об измене. Ведь когда ты влюблен, тебе повсюду мерещится измена. Светлана Борисовна напряглась, припоминая:
Комиссия потрясенно молчала. Добро бы эта мокрая курица-пигалица прочитала 'Погиб поэт, невольник чести'. В крайнем случае, какую-нибудь басню, скажем, про мартышку и очки. И вдруг — буржуазная пощечина советскому вкусу. И только Дальский улыбался: чуть снисходительно и понимающе, словно знал о ней что-то такое, в чем она сама боялась себе признаться даже под одеялом.
— Сколько вам лет? — спросил он наконец.
— Восемнадцать! — соврала, прибавив себе полгода.
— И вы, конечно, замужем… — холеные пальцы с массивным серебряным перстнем огладили аккуратную бородку.
— Нет! Не замужем! А разве это имеет значение?! — Света вздернула остренький подбородок. — Разве для того, чтобы любить, нужно обязательно быть замужем!
— Невероятно! Она еще издевается, — члены комиссии возмущенно защипели, тени от их голов извивались на стене.
Света попятилась, но выбранной позиции не сдала:
— А что я такого сказала! Причем тут замужество!
— В вашем — придуманном Петербурге — конечно, замужество не имеет никакого значения, — Дальский подошел к ней близко-близко. — Ведь вашего порочного, чувственного Петербурга как бы и не существует. Однако если вы собираетесь работать на советском телевидении, то подобные образы просто недопустимы. У советского человека другие идеалы и цели в жизни. Потом вы выйдете замуж, родите детей и поймете, что я был прав. — И уже совсем тихо посоветовал: — Не стоит демонстрировать свое белье на людях, даже если оно у вас красивое и заграничное.
В дикторы ее, понятное дело, не взяли. Но и не прогнали, оформив помощником редактора. Светлана подозревала, что нужное словечко замолвил Дальский.
— Вы моя муза, Светлана, моя девушка дождя.
— Русалка? — она игриво встряхивала волосами.
— Нет, девушка дождя из порочного Петербурга.
Родители настаивали на университете, но она упрямо мотала головой — я нужна там! Там — подразумевалось, что рядом с Павлом Петровичем. Ее идолом.
Она перепечатывала и переписывала тексты к передачам, рылась в архивах, покупала носки и трусы, в любое время дня и ночи бегала за водкой, пропалывала грядки у него на даче и, стиснув зубы, стояла 'на стреме', когда у великого и ужасного Павла Петровича случался приступ «любве». Потом, когда объект любве уходил, она проскальзывала к нему в его кабинет-каморку и принюхивалась, поводя крупными ноздрями — там всегда пахло как-то стыдно и неприлично. Ей очень хотелось, чтобы и от нее пахло также, чтобы он целовал ее, обнимал, что там дальше происходит между мужчиной и женщиной?
Мать, заслышав такие мысли, хваталась за голову:
— Это же аморально! Он старше тебя… Кстати, насколько он тебя старше? Что, он старше меня? Да ты с ума сошла. Ты же еще совсем девочка.
Отец брался за ремень, но слишком уж театрально. Хороша девка, поиграет в любовь, потом за ум возьмется. Сама же Света ни минуты не сомневалась, что они всегда будут вместе. Ведь такая любовь дается раз в жизни, после нее уже ничего не будет, так зачем боятся людского осуждения?! Он — лучший, а она станет его женой.
Но потом в каморку приходила очередная временная пассия, и она опять стояла 'на стреме', прислушиваясь к животным стонам за фанерной дверью.
После «любве» Павел Петрович был обычно расслаблен и добродушен, и его тянуло поговорить:
— Телевидение, девочка, бог. Как у ацтеков. Злой и голодный. Ему ежедневно нужны новые жертвы. Без жертв, Светка, богов вообще не бывает. Сущность у них такая подлая: самых верных под себя подминают. Но из всех богов телевидение самый сильный, эта штука будет посильнее Фауста Гете, хоть я его и не читал и читать не собираюсь. Не люблю истории про старых и немощных. И сам стареть не собираюсь. Когда мне исполнится шестьдесят, я такую штуку сделаю! — он интимно наклонялся к ней, обдавая запахом вина и чужих поцелуев. — Знаешь, какую, я штуку сделаю, Светка? Я умру! Прямо во время эфира. Правда, смешно? Ну. Вот, опять насупилась. Расслабься, Светик, у нас еще двадцать лет впереди. Целых двадцать лет! Нам еще жить и жить… Мы еще с тобой столько всего успеем.
Поверила… берегла себя, стараясь стать совершенно незаменимой. Со временем с безумной влюбленностью смирились даже родители:
— Ты когда к нас своего Мамонта приведешь, — спросил как-то отец.
Привела. Вечер оказался сухим и жестким, как вобла под несвежее пиво. Разговор не клеился. Светлана отчаянно страдала, и давила по столом ноги родителям: ну же, вы обещали. Павел Петрович скучал, уставившись в новенький телевизор. Потом неловко попрощался и ушел.
Отец был категоричен:
— Гони его в шею, дочка. Гнилой человек. Да и старый он для тебя.
— Он младше тебя, папа! На целых десять лет!
— Так на то я тебе и папа, чтобы быть старше твоего ухажера!
Мать молча мыла посуду, думая о чем-то своем, совсем вечером постучалась в комнату к Свете:
— Твои ошибки, твое право, но вот, что я тебе скажу: ничего у вас не получится. Ни любви, ни брака, ни интрижки. Иссохнешь по нему, а он даже не заметит.
— Не правда!
Мать помолчала, потом без обиняков спросила:
