Это был последний выстрел долгой войны. Двое на мостике рубки потеряли безразличный вид и энергично замахали руками. Остальные стали вылезать из рубки и разбегаться по палубе. Черный флаг вздрогнул и пополз вверх по короткой мачте, а сигнальный фонарь с мостика неистово замигал.
— Сигнал, сэр, — доложил старшина сигнальщиков. — «Я не хочу вступать с вами в бой».
Так окончилась битва. По всей Атлантике замерло сражение. Странно тихий конец жестокой, более чем пятилетней борьбы. Не было больше ни отчаянных нападений на торговые суда, ни пиратских выходок после дня капитуляции. Жестокая война закончилась тем, что на поверхности моря вскипали пузыри из продутых балластных цистерн, появлялась подлодка, неохотно сдавалась в плен, получая лаконичный приказ: «Следуйте за мной». Но никакой спокойный конец не мог принизить гордости за победу, стоившую им так дорого: десятки тысяч человеческих жизней, несколько сотен посланных ко дну кораблей.
Эта война навсегда останется в истории. Она останется в памяти людей. Она останется в морских традициях и станет легендарной. За решающую помощь, которую флот оказал воюющему острову, и цену, которую пришлось заплатить моряцкими жизнями. За так и не перерезанную немцами дорогу жизни через Атлантику.
Подлодки они сдали на попечение трем ершистым канонеркам, которые выскочили из Лох-Брума и на скорости около тридцати узлов с рычанием устремились к ним, а подойдя, развернулись, подняв столбы брызг и вспенив воду, и пальнули безо всякой на то причины из пулеметов. Единственным посланным ими сигналом было: «Они наши».
«Салташ» мог идти на рейд.
Большой фрегат двигался в спокойных водах залива, направляясь к группе кораблей и судов на рейде. Солнце уже зашло, было довольно холодно. Вот и вернулись домой из похода… Закутанные, одетые в теплые куртки, они все еще притопывали ногами в тяжелых сапогах. Странная тишина стояла на «Салташе», хотя на верхних палубах столпилось сотни полторы человек. Опершись на поручни или сидя на зарядных ящиках и крышках люков, они смотрели на тихую воду, на прекрасные, все еще подкрашенные солнцем горы, белые домики, сгрудившиеся на берегу залива, на рейд, к которому приближались. Был конец дня, конец войны. На палубе тихо — в такой момент нелегко разговаривать. Гораздо лучше стоять неподвижно и смотреть, смотреть вдаль.
Подойдя ближе, они увидели, что за исключением корвета, небольшого топливного танкера и нескольких мелких судов не рейде стояли немецкие подлодки. Шестнадцать подлодок, тесно пришвартованных друг к другу.
По палубе прокатился гул голосов, затем вновь все стихло. Команда фрегата столпилась у поручней, глядя сверху на субмарины. Подлодки были пусты: экипажи сняты с борта, а пушки опущены в корпус. Молчаливые и неопасные, но все еще враждебные. Много в них было такого, на что стоило посмотреть, но одна деталь привлекла внимание всех: на боевых рубках подлодок виднелась большая буква «V»[16] . Сейчас она выглядела апофеозом проклятой войны.
«Салташ» прошел мимо. Эриксон передал в машину: «Самый малый», а Рейкс стал разыскивать береговые ориентиры для выбора места якорной стоянки. И вот на баке загрохотал брашпиль, стравливая первые футы якорной цепи. Аллингэм на баке повернулся лицом к мостику в ожидании команды «Отдать якорь».
— Выходим на траверз, сэр.
— Стоп машины!
Пока «Салташ» по инерции шел вперед, Эриксон огляделся: лучшей якорной стоянки и не придумаешь! Место защищено от ветра, рядом нет ни мелей, ни других кораблей. И подлодки на виду…
— На траверзе, сэр! — крикнул Рейкс.
— Малый назад! — скомандовал Эриксон. «Салташ» набрал задний ход, достаточный для того, чтобы на инерции натянуть цепь и зацепиться за дно как следует, погрузив лапы якоря в грунт. Эриксон приказал: «Стоп машины! Отдать якорь!»
Аллингэм повторил приказ старшине. Со звоном выскочил кулачок стопора. Якорь с лязгом и грохотом рухнул в воду, подняв веер брызг. Звуки эти отдались эхом, спугнув тучи кричащих морских птиц. По воде пошла рябь. «Салташ», натянув якорь-цепь, остановился.
Эриксон вздохнул, расправив плечи под теплой курткой,
— Ну вот и все… — и, не оборачиваясь, он бросил через плечо: — Все, машины не нужны.
Палубы уже давно опустели, но Локкарт не удивился, обнаружив Эриксона на мостике. Его крупная фигура неожиданно выросла из темноты. Локкарт догадывался, где окажется командир в эти первые часы после войны.
— Привет, старпом.
Они молча стояли рядом в холодной темноте, наслаждаясь окружающей их тишиной и спокойствием.
Уже совсем стемнело. Запутавшись в такелаже, повисла над головой луна, а на берегу вспыхивали один за другим огни — звездочки мира. Первые с самого начала войны незатемненные огни.
В лунном свете различался берег залива и горы над ним. За пределами их спокойного убежища завывал ветер, готовый жадно наброситься на «Салташ», если тот выйдет из бухты. Там, у входа в залив, яростно билось волнами о камни жестокое море.
Локкарт знал, почему они вместе стоят здесь, на мостике, под темным холодным небом. Последний день войны, которую они прошли вместе. С атлантическим сражением покончено. Настала пора собрать воедино все впечатления.
— Да, на это ушло пять лет, — вдруг заговорил Эриксон. — Даже больше. Интересно, сколько миль мы прошли?
— Я считал: на «Компас роуз» около ста тысяч, — ответил Локкарт. — Сколько прошел «Салташ», считать не стал. Думал — плохая примета.
До них доносились слабые звуки, обычные для стоянки в гавани: где-то играло радио, с плеском разбивалась о борт волна, раздавались по палубе тяжелые шаги вахтенного… Немецкие подлодки — темные тени, никого уже не пугающие, — попали в лунную дорожку.
— Жаль, что другие не могут видеть этого, — сказал Локкарт. — Джон Морель, Ферраби…
— Да. Они это заслужили, — кивнул в ответ Эриксон. Локкарт стал вслух произносить имена погибших, которые сохранились в памяти:
— Тэллоу. Старший матрос Филиппс, Уэльс…
— А кем был Уэльс? — спросил Эриксон.
— Старшина сигнальщиков на «Компас роуз».
— Ах да…
— Он говорил, бывало, своим сигнальщикам: «Если что не так, свистните мне, и я тут же прибегу…»
— Вот когда их не хватает.
— М-мм-м…
Пожалуй, погибло слишком много, чтобы запомнить всех как следует. В конце концов, имена — это ярлычки. Молодой Бейкер, Торнбридж, Уоттс. Парни с «Сорреля». И девушки, которые утонули в гибралтарский конвой.
— Джули Хэллэм, — неожиданно произнес Эриксон. Он впервые напомнил о ней Локкарту.
— Да, Джули…
Короткий приступ боли, и сердце Локкарта вновь успокоилось. С «Компас роуз» было примерно то же самое. Есть, наверное, особый тип памяти, которая из милосердия быстро увядает, навсегда утопает с грузом печали.
— Вы так и не получили ни одной медали, — неожиданно сказал Эриксон. — Но я сделал все, что мог.
— Я это переживу, — улыбнулся Локкарт.
— Вы кое-что заслужили, старпом.
— И все же я могу это пережить… Помните тот ленч в Лондоне, когда я сказал, что хочу остаться с
