— Пол, останься, — сказал он более мягким тоном. — Останешься с нами.
Папа принес с собой черный кожаный портфель. Из него он достал засаленный молитвенник, свою епитрахиль, миро и облатку для причастия. Зажег свечу и вручил ее мне.
— Рико, Лютер умирает.
— Посмотрим.
— Врач сказала…
— Я слышал, что она сказала.
— Капеллан уже совершил соборование перед смертью.
— Это — не соборование.
Его пальцы порхали, перебирая тонкие, как папиросная бумага, листки молитвенника.
— Он оттолкнул меня, когда в меня стреляли. Поэтому теперь он лежит здесь.
— Я слышал о том, что произошло.
— Это сделали они. Все вернулось. Все начинается сначала.
Он знал, что я имел в виду. История возвращается. Сначала я. Потом — он.
— Сейчас это неважно, — пробормотал папа. Из кармана своей белой мантии он выудил очки в полуоправе и надел их. Никогда прежде я не видел его в очках; и думаю, никто не видел.
— Держи свечу ровно, Пол, — нетерпеливо сказал он. — Ты — мой свидетель.
Он начал читать на латыни. Я сразу понял, что это не соборование перед смертью, но что это, я не знал. Особые молитвы? Что же?
Потребовалось время, чтобы понять это, пока лились слезы, а свеча дрожала в моих бессильных руках. Это был обряд такой же древний, как и сама церковь. В присутствии свидетелей, в строго определенной форме епископы проводили этот обряд на протяжении двух тысяч лет со времен Христа. Лютера рукополагали в священники.
Я не знаю, сколько прошло времени, но к концу Треди, наверное, устал вглядываться в маленькие латинские буквы, ибо он закрыл книгу, положил ладони Лютеру на голову и произнес несколько слов, призывая Святой Дух.
Папа с трудом улыбнулся.
— Добро пожаловать в клуб, Лютер, — сказал он. Он наклонился и поцеловал Лютера в лоб.
Я был слишком расстроен и ничего не сказал, у меня просто не было на это сил. Я не чувствовал, как горячий воск свечи капал мне на руки.
Наклонив голову в безмолвной молитве, Треди с минуту стоял перед кроватью Лютера. Он перекрестился.
— Это так, на всякий случай, — тихо обратился он к неподвижному телу на кровати. — Когда-нибудь мы сделаем это должным образом. Большая церковь, чудесный орган, все дела.
Затем Треди повернулся ко мне. Он источал мощные волны силы и решимости.
Может, он действительно был святым.
— Рико, он умирает, — начал я. — Какая разница…
— Пожалуйста, заткнись, Пол. И задуй свечу, а то сожжешь тут все.
Я попытался, но не смог. Он задул свечу, подошел ко мне и обнял. Затем папа поцеловал меня в щеку и сказал шепотом заговорщика:
— Лютер выдержит, Пол.
Когда Треди ушел с тем же шумом, с которым и входил, на приборе, отслеживавшем жизненные функции Лютера, было 12:31 ночи.
Я слышал, как снаружи заводятся моторы, представил синие проблесковые маячки эскорта, обмен сообщениями по рации, чтобы расчистить римские улицы для возвращения Треди в Ватикан.
Не прошло и нескольких минут, как почти у всех, кто находился в больнице, возникла непреодолимая потребность посетить палату, где молился папа. После первых нескольких человек я с таким свирепым видом закрыл дверь, что у остальных пропало желание заходить.
Теперь остались только мы двое, Лютер и я.
И еще что-то вроде ауры, оставленной Треди.
В 2:23 ночи сердце Лютера остановилось.
Зазвучал сигнал тревоги, и я с испугом подскочил к его кровати, пытаясь в панике сообразить, что делать. Но почти сразу в палате появились медсестра и врач с длинной иглой. Наверное, они увидели показания прибора, которые передавались на монитор медсестер.
Они что-то сделали, и сигналы возобновились, а на экране снова запрыгала зеленая линия.
Тогда я опустился на колени, положил голову на кровать и начал молиться.
В 4:41 утра снова раздался сигнал тревоги.
На этот раз медсестру и врача с иглой пришлось ждать дольше, и, казалось, что работали они без большого энтузиазма. Снова линии жизни возобновили свой безмолвный танец, но врач и медсестра покинули палату, не проронив ни слова. Красноречивая тишина.
Я знал, что еще немного, и все будет кончено.
Рико, где ты?
Я то открывал, то на минуту-другую закрывал глаза весь остаток этой самой длинной ночи, однако медленно подпрыгивавшие линии не исчезали.
Однажды, когда я сжал руку Лютера, мне показалось, что я почувствовал ответное пожатие.
В 7:03 я окончательно проснулся.
Пришла хирург, которая оперировала его той ночью. Она стояла неподвижно, как столб, в изголовье кровати, глядя на мониторы, изучая безмолвную, завернутую в одеяло фигуру. Я не знаю, сколько она так простояла.
Когда наконец она взглянула на меня, я увидел, что выражение страдания, не оставлявшее ее взгляд прошлой ночью, сменилось чем-то, подобным благоговейному трепету.
— Что с ним случилось? — тихо спросила она.
Ледяное лезвие глубоко вошло в мою душу.
— В него стреляли. Вы это знаете.
Я отчаянно сосредоточился на мониторах.
— Он не… он не может быть мертвым. Смотрите, на мониторе линии двигаются. Линии продолжают двигаться, разве вы не видите?
Она снова взглянула на Лютера.
— Нет, он не умер, — сказала она. — Должен был умереть. Но он жив и, возможно, будет жить.
Я долго сидел в темной церкви. Рим — город, в котором достаточно храмов. Повсюду в городе церквей встречаются тихие уголки, где можно спрятаться от бурь повседневной жизни. Тем утром я нуждался в утешении. Я устал так, что было трудно пошевелить и пальцем; нервы были измотаны, я был безумнее, чем когда-либо.
Но, несмотря на нервное потрясение, поиск убийц священников был моей профессиональной задачей; то же, что защищать Треди. Кто-то из моего прошлого вышел на улицы Рима, чтобы убить меня, а пуля угодила в Лютера. Это было уже личное, дважды личное. Я не знал, кто это был или, точнее сказать, кем он был послан, но я знал, кто мог оказаться среди его друзей. Я должен позаботиться о них. Это было неразумно, я знал это. Но я должен был получить плату за страдания Лютера и мой страх. Как сказано в Писании.
Две старухи в черном прошли между рядами до середины прохода и зажгли свечи под алтарем в барочном стиле. Священник в старомодной сутане вошел в пределы церкви, словно полицейский на свой участок, и, проходя мимо, пристально оглядел боковые алтари. Он посмотрел на меня. Должно быть, я выглядел так же плохо, как и чувствовал себя, поскольку почти ощутил, как он мысленно определил меня в нишу, отведенную в его мозгу для «не молящихся усердно бродяг, скрывающихся от суеты». Меня попросили выйти. То, что он обо мне подумал, было правдой.
Вы либо верите, либо нет, и если да, то не имеет смысла объяснять это неверующему.
Лютер был жив. Я верил.
Вереница врачей проследовала за женщиной-хирургом в палату Лютера. Врачи задали ей множество
