убийца, о котором не следует забывать, — хозяин и убийца сорвавшегося с лесов Эрнесто. Но среди латиноамериканцев нет хороших киллеров-самоубийц. И к тому же они не самые настойчивые из детей Господа. Если мне удастся сделать так, чтобы Треди оставался неуловим достаточно долго… Тогда наемный убийца вынужден будет направить свои усилия против меня. А я буду ждать.
Когда принесли ужин, я ел вместе с журналистами в большом салоне эконом-класса в хвосте самолета. Бортпроводники принесли слишком много вкусной еды, погибель рейсов папы, и, конечно, я съел все до единого кусочка — от омаров до бисквита, пропитанного вином и залитого взбитыми сливками. С ощущением, что я вешу теперь полтора центнера, но, с другой стороны, став таким добродушным, каким безумный брат Пол никогда не был, я проспал два фильма и слабую турбулентность. Проснулся я только один раз, чтобы сходить в туалет.
В огромном салоне самолета, словно паря в пространстве, горел один-единственный огонек. Он был так далек от расположенного впереди салона благородного, гордого и одинокого человека, за которым мы неотступно следовали, что, казалось, огонек находится в другом измерении. Возможно, так оно и было.
Свет горел у Марии. Ее кресло у окна не было опущено до конца, хотя и этого наклона было достаточно, чтобы заснуть, но она не спала — неподвижно смотрела на спинку впереди стоявшего кресла.
— Песо — за твои мысли.
Я уселся на подлокотник кресла рядом с проходом. Она неохотно улыбнулась и тихо заговорила по- испански.
— Ночь и звезды. Время летит, но слишком медленно. Печальные, но счастливые решения приняты, осталось пройти по мосту.
— Ого! И в такой час. Если это не Неруда, то очень на него похоже, — сказал я, зная, что это не так.
На этот раз меня наградили более теплой улыбкой. Я наклонился и нежно поцеловал ее в лоб. Она провела ладонью по моей щеке, а я протянул руку вверх и выключил свет.
— Спокойной ночи,
— И вам, Пол.
Завтрак подали с рассветом, слишком рано. Меня немного мучило похмелье, а настроение не располагало к обильной трапезе. Позавтракав, я отправился в средний салон, где расположилась ватиканская свита, чтобы собрать вещи перед приземлением.
Как обычно, незадолго до сигнала «пристегнуть ремни» несколько журналистов решили встретиться с Треди, чтобы сделать фотографии и получить короткий комментарий. Они друг за другом проходили мимо меня, а я решил пообщаться с Рейлли, церемониймейстером, оказавшимся гораздо человечнее того образа робота-алтарника, который ему все приписывали.
— Его святейшество импровизировал во время мессы на стадионе, да?
— Не меньше твоего, специалист по психологии толпы.
Рейлли улыбался.
— Ну, я почти всегда вру. Но как он это делает? Я имею в виду мессу…
Ирландец Рейлли тихо рассмеялся.
— Его святейшество может сделать все что угодно, если захочет.
Сияющая португальская радиожурналистка, возвращаясь после короткой аудиенции у папы, махнула рукой, и к папе прошла рыжеволосая американская тележурналистка с репутацией реалистки. Она вышла, улыбаясь и сжимая в руках подаренные папой четки. Когда я спрашивал Рейлли, как бы он поступил, если бы папа забыл, что нужно говорить на мессе, мимо как раз прошла Мария, которую до портьеры салона Треди проводил помощник ватиканского пресс-секретаря.
Меня она не видела, но ее, как всегда, было трудно не заметить. Мария накрасилась и растянула губы в вежливой улыбке, но весь ее вид выражал отчаяние. Было видно, что Мария на взводе, она рассержена.
Немного рановато для журналистки, решившей сделать папе выговор, но если кто на это и способен, так только Мария Лурдес Лопес дель Рио.
— Я как-то слышал, что на островах Тихоокеанского бассейна состоялась месса, когда…
Потеряв несколько роковых секунд, я все понял. Слишком медленно, Пол.
Возбуждение, злоба, решимость… «Печальные, но счастливые решения приняты, осталось пройти по мосту», и отправится по нему прекрасная бегунья, журналистка и католическая экстремистка Мария Лурдес Лопес дель Рио. Лопес! Сорвавшийся с лесов — Эрнесто Лопес.
— Мария!
Имя сорвалось с моих губ так, словно я закричал от боли. Я был уже на полпути, с трудом пробираясь, протискиваясь вперед, когда услышал тихий хлопок из салона папы. Я был первым, кто ворвался в салон мимо испуганного ватиканского фотографа, ждавшего разрешения войти. Но я непоправимо опоздал.
Диего Альтамирано стоял, вытаращив глаза и открыв рот. Он держал в руке маленький пистолет, который еще дымился. Мария, скорчившись, лежала на полу салона.
Треди словно остолбенел, привстав со своего кресла. Затем он нагнулся над неподвижной фигурой. Я видел, что спешить уже некуда. Входное отверстие от пули кружком темнело под левой грудью Марии. В сердце. Она умерла. Мгновенно, не успела и глазом моргнуть.
Диего, словно безумец, таращился на папу. Будто зомби, с пистолетом в опущенной руке он сделал вперед один шаг, потом другой.
— Она была такой красивой, улыбалась. Я подумал, что она хочет достать фотоаппарат, знаете, некоторые приносят с собой свой фотоаппарат, но когда она вытащила…
— Диего, возьми себя в руки, — резко сказал я, встав так, чтобы оказаться между ним и папой.
Он посмотрел на меня как на незнакомого человека. Затем дрожащими руками отдал мне пистолет.
— …в ее руке было это. Я схватил ее за руку и хотел оттолкнуть. Только оттолкнуть и все. Пистолет выстрелил. Мне очень жаль, да простит меня Господь, мне очень жаль.
— Сядь, Диего, — сказал я. Казалось, еще немного, и он потеряет сознание.
Треди опустился на колени, совершил крестное знамение и начал молиться за упокой души той, что пришла убить своего папу.
Я положил пистолет в карман и рухнул на колени рядом с Треди.
ВАТИКАН
ГЛАВА 25
Мягким римским днем я бездельничал на террасе у Тилли с многостраничным воскресным выпуском ее газеты в руках, когда она пришла из кухни с двумя стаканами холодного белого вина и завернутой в полотенце бутылкой. Одежды на Тилли было немного, и я понял, что вино — это запятая, а не точка. Присев рядом со мной на край шезлонга, она принялась перелистывать газету, пока не нашла свой материал — тысяча слов о новых мечтах Треди.
— Хорошая статья, — сказал я.
Она пробежала глазами текст.
— У-у, мясники, — сказала она, имея в виду редакторов.
Это был приятный домашний день из тех, что я начал ценить после смерти Марии и боли, поселившейся в моей душе. Эту рану не смогли излечить ни время, ни многочисленные «если бы». Тилли тоже это чувствовала, но по-другому. Ее горе было не меньше моего. Но Тилли газетчица, она не могла жить без напряжения. Ни с того ни с сего она вдруг заявила:
