распоряжаться людскими жизнями и занимались работорговлей.
– Чтобы понять это, тебе надо было бы родиться на Юге, – отвечала Элиза.
– Но ведь и ты – не креолка. Я полагала, что вы происходите из янки.
– Верно. Но мои предки осели здесь столетие назад. – Элиза по-прежнему теребила лепестки цветка. – Возможно, нас не отнесешь к аристократии, царившей здесь два века, но и у нас были рабы. Это было принято. Даже свободные негры покупали плантации и использовали на них рабский труд. Все наши слуги были черными, да так оно и сейчас. Мамми обожала меня. Я была доверена ей сразу, как появилась на свет. Она нянчила меня, она любила меня – и Уоррена тоже. Ему уже исполнился год, когда родилась я, – и у нее хватало молока для нас обоих: мягкая, теплая, добрая Мамми. Я ни в ком не встречала такой доброты, как в людях черной расы.
– Все это свыше моего понимания.
– Конечно, ты наслушалась о жестокости южан, но поверь мне: именно здесь о чернокожих заботились гораздо больше, чем где бы то ни было. Ха, да они запросто могли купить себе вольную и заняться своим делом. Моя семья и все, кого я знала, дорожили своими рабами. Они служили, потому что были рождены для такой жизни, а мы заботились о них хотя бы потому, что они стоили кучу денег. Неужели все это так уж трудно понять?
– Но не иметь свободы! Не иметь возможности отправиться куда угодно, заняться чем угодно! Неужели ты считаешь, что понимала их чувства? Попытайся, ведь ты женщина и тоже терпишь несправедливости и порабощенность в обществе, управляемом мужчинами. – Кэтрин чувствовала, что начинает петушиться. До сего момента она и не подозревала, как сильно впитались в нее воззрения отца.
– Я понимаю, о чем ты, но после войны неграм стало хуже. – Элиза вздохнула и покачала головой. – Северянам они не нужны, сколько бы они ни кричали и чего бы ни сулили. Бывшие рабы не получили образования, избирательных прав или хотя бы равных возможностей. Все это оказалось пустой болтовней и ложью. Войну вели из-за иных, скрытых причин. Если тебе угодно знать, воевали из-за власти – и из-за алчности. Войны всегда развязывают из-за этого, а политиканы стараются придумать для них благовидный предлог.
– Значит, если мы, женщины, отвоюем себе свободу, ты полагаешь, что то же самое случится и с нами? – спросила Кэтрин, стараясь максимально использовать столь редкий случай, когда Элиза соблаговолила заговорить с нею на серьезные темы. – И мы по-прежнему останемся гражданами второго сорта?
– О Боже милостивый! Только не говори мне, что ты тоже одна из этих воинствующих суфражисток! – помрачнела Элиза. Она сорвала цветок и воткнула его себе в прическу. – У меня совершенно нет желания вырядиться в штаны и носиться по этим ужасным грязным фабрикам, забивая голову чепухой вроде производительности труда и окупаемости продукта. Нет, благодарю покорно! Я предпочитаю быть властью, стоящей позади трона. Как бы то ни было, мужчины весьма простодушны, и не так уж трудно добиться от них всего, чего хочешь.
– Ну, возможно, все же существуют исключения. Вот ты, судя по всему, потерпела неудачу со своим супругом, – раздраженно заметила Кэтрин, недовольная таким легкомыслием подруги, и двинулась обратно в комнату. Элиза, не умолкая, пошла за ней:
– Рауль действительно был исключением. Может быть, именно поэтому мне он показался столь неотразимым. – Она продела руку под локоть Кэтрин и спросила: – Ну что, ты готова? Пора спуститься вниз, к джентльменам.
Ресторан Антуана в точности соответствовал описанию Элизы: просто обставленная анфилада комнат, напоенных самыми аппетитными ароматами. Здесь было людно, но Уоррен позаботился заранее заказать столик. Он повел всю компанию следом за служителем, искусно лавировавшим между тесно сдвинутыми столиками.
Седрик заглянул в меню и вынужден был признать свое поражение. Его не огорошил тот факт, что оно было составлено на французском, – просто названия блюд оказались совершенно незнакомыми.
– Полагаю, что лучите предоставить вам, Уоррен, право выбора, – заключил он. Уоррен улыбнулся и принялся живо обсуждать заказ с Деламаром, прислушиваясь к советам Элизы. Наконец они закончили, но юноша предупредил:
– Обслуживание может показаться вам слишком неспешным, но это оттого, что каждое блюдо готовится по-особенному. Пока мы ждем, я бы предложил вам выпить по бокалу сазерака. Надеюсь, вам нравится анис?
– Во Франции это мой любимый напиток, – с блеском в глазах отвечал Седрик.
– В таком случае вам понравится и сазерак, – провозгласил Деламар. – Мы предпочитаем гербсент, местный эквивалент перно. У сазерака вкус средиземноморского аниса и крепость пшеничного виски, изготовленного на Юге, – мы называем его бурбоном. Добавьте в него три-четыре капли горькой настойки, ломтик лимона, несколько кусочков льда – и вот перед вами напиток богов.
Под оживленное обсуждение еды и напитков Кэтрин потихоньку осваивалась с окружением. У Антуана царило оживление, далекое от той чопорности, что была обычна для Англии и принята в кают-компании «Ионы». Все говорили, жестикулировали и ели одновременно. Представители разных наций, волею судьбы ставшие американцами, сидели за столиками на легких металлических стульях или встроенных в стенку скамейках.
– Мы зовем их банкетками, – пояснил Уоррен. – Точно так же, как тротуары вдоль улиц.
Кэтрин заметила, что среди обедавших нет ни одного черного. Черные были среди официантов, среди поваров. В памяти у нее всплыли слова Элизы: «Негры по-прежнему занимают подчиненное положение».
Относилось ли это и к женщинам? Кэтрин внимательно присматривалась, стараясь разрешить этот вопрос. Судя по всему, нет: они смеялись, во всеуслышание высказывали свое мнение, их наряды представляли собой смесь роскоши и официальности. Многие джентльмены были в мундирах, но большинство было облачено в вечерние костюмы, хотя кое-кто предпочел и свободные белые костюмы- тройки, поместив панамы на специальные подставки возле столиков. Эти, как правило, имели суровые лица и пристальные взгляды, словно бы привыкли постоянно быть настороже, чтобы не попасть в ловушку и встретить любую опасность лицом к лицу. У их дам вид был такой же хищный.
Однако за столиком в углу Кэтрин заметила посетителей, более сдержанных в еде и движениях, в каждом жесте которых сквозила изысканность. Метрдотель выказывал им крайнюю почтительность, лично
