чувств.
Но от того, что он увидел, вернувшись после долгой дороги, пахнуло таким теплом домашнего очага и семейного уюта, что на миг Себастьяну представилось: он возвращается к ней так каждый день. Как было бы прекрасно, мечтал он, застать ее, готовящую для него ужин, и, быть может, ребятишек, собравшихся за столом. Крошечные, пышущие здоровьем, шумные и так похожие на своих родителей… Мысли об этом приносили боль, и он резко оборвал их, мрачно задумавшись над тем, что сказала Джульетт, когда он распрягал лошадь в конюшне, еще не имея возможности поговорить с женой. Конечно, креолка нарушает спокойствие, завидуя положению Беренис в Бакхорн-Хаусе. Но входя в кухню, ему показалось – нет, он был уверен – что заметил Перегрина, проскользнувшего в холл. Как бы Себастьян хотел посадить его под стражу! Неужели Беренис все еще поощряет ухаживания этого хлыща? Это сводило его с ума: он не мог освободиться от желания смотреть на нее, пожирая глазами каждое движение; он хотел сделать ее своей пленницей, спрятать от целого мира.
Это было не просто безрассудно. Это было смешно! Но Боже, если бы только она полюбила его… Если бы он мог заключить ее в объятия и сказать себе: она моя. Если б только он мог знать, что она принадлежит ему всецело – это создание из плоти и крови, воспламененных бессмертной душой – позволяя защищать, лелеять, почитать себя…
Его лицо не выдало ни одной из этих беспорядочно роящихся мыслей, когда он намеренно, проверяя ее реакцию, предложил:
– Беренис, я собираюсь завтра поохотиться. Хочешь поехать со мной?
Она резко обернулась, удивленная, и он заметил, как хороша она была, охваченная этим внезапным радостным возбуждением. Глаза ярко сияли, как драгоценные камни, а влажные губы маняще приоткрылись.
– Я бы очень хотела, Себастьян, – ответила она, затаив дыхание, все еще боясь поверить, что он на самом деле обещает взять ее с собой на охоту.
– Ты уверена? – спросил он грубо. – Ты сможешь выдержать несколько часов в моем обществе?
Она сдержала резкий ответ, готовый сорваться с языка, испугавшись, что он может лишить ее обещанного удовольствия. Она с прилежанием вернулась к своей работе, боясь, что если он затеет еще одну из этих болезненных ссор, которые, казалось, вели в никуда, она разрыдается.
Беренис знала, что прогулка верхом в мужском седле принесет одни страдания и никакого удовольствия. Но Себастьян настоял на том, чтобы она надела бриджи, бросив ей пару, которая, как он считал, могла подойти. Она смотрела на них, держа на расстоянии вытянутой руки. Даже свободные брюки надевать не очень-то хотелось, а уж тесные бриджи, известные в высшем обществе под презрительным названием «штаны», вообще считались самой неприличной одеждой для женщины, если к ним не добавить широкую юбку – именно так модницы ездят верхом в Англии.
Как-то даже произошел грандиозный скандал, когда одна из придворных дам появилась на балу, одетая в телесно-розовые бриджи под прозрачным платьем в греческом стиле. Даме пришлось удалиться на время в свое имение, пока шум не утих.
И вот теперь, смущенная, с пылающим лицом, она присоединилась к нему во дворе, одетая в штаны из оленьей кожи, тесно облегающие ее бедра. Вдобавок, на ней была белая рубашка с широкими рукавами, бежевая кожаная куртка и широкополая шляпа. Себастьян нашел для нее пару высоких индейских мокасин, которые, в чем Беренис была абсолютно уверена, вкупе со всем остальным придавали ей по меньшей мере странный вид.
Она немного успокоилась, когда Грег восхищенно присвистнул, помогая ей взобраться в седло: ее нога все еще причиняла беспокойство. Только тогда Беренис поняла, что они с Себастьяном будут единственными участниками охоты. Она не спеша ехала за ним, покидая парк Бакхорн-Хауса. Беренис любовалась игрой утреннего света на широких, обтянутых кожаной курткой плечах Себастьяна, чувствовала, как роса увлажняет ее лицо, осыпаясь с задетых веток, когда они пробирались по узкой тропинке, извивавшейся среди густых зарослей молодого дуба, бука и сосны.
Эту ночь она провела в одиночестве и плохо спала, недоумевая, почему Себастьян предпочел провести большую часть времени с Грегом за бутылкой виски. Но несмотря на эту досаду, она проснулась с трепетным чувством ожидания, словно ребенок рождественским утром, зная, что должно произойти что-то волшебное.
Себастьян был в добродушном настроении и всю дорогу разговаривал с ней, рассказывая о встречающихся на пути растениях, указывая на птиц и животных, и его голос звучал страстно и взволнованно под впечатлением красоты и великолепия окружающей природы. Беренис была очарована, ибо никогда прежде не знала его с этой стороны. Он превратился в совсем другого человека – способного терпеливо объяснять, когда она расспрашивала обо всем, что встречалось на пути, обнаруживая при этом глубокие знания и любовь к своей новой родине – чем безмерно поразил ее.
Наконец они выехали на широкий луг. Дул западный ветер, и огромные облака отбрасывали быстро движущиеся тени на это обширное пространство, переливаясь коричневым, золотым и пурпурным. Сквозь облака пробивались потоки солнечного света, заливая все вокруг великолепным сиянием.
Себастьян повернулся в седле, надвинул на лоб шляпу и крикнул:
– Я вызываю вас на состязание, Беренис! Покажите, какая вы прекрасная наездница, леди Диана![32] Ставлю двадцать пять фунтов на победителя!
– Только двадцать пять, сэр? Это не совсем справедливо. Ведь в Бате вы сказали, что поставили бы пятьсот фунтов, знай, что я стану участвовать в бегах! – ответила она с сияющими от возбуждения глазами.
– Должно быть, тогда у меня было больше денег! – Себастьян наклонился, чтобы мягко похлопать по шее нетерпеливую лошадь. – Кроме того, я сам надеюсь выиграть и не представляю, как вы сможете вернуть долг, если поднять ставку слишком высоко!
«Ну и наглость», – подумала Беренис счастливо, произнеся вслух:
– Неужели великий укротитель лошадей действительно намерен состязаться с женщиной? Где финишная линия? – Ее кобыла тоже нервничала и била копытами землю, готовая сорваться с места.
Он указал на группу деревьев:
– Вон там!
