все выглядело так, как будто мы улей наподдали ногой. Метрдотель без долгих церемоний тут же бросал клиентов, которых он в это время обслуживал, и кидался к двери с блеском в глазах, который мне не забыть до конца моих дней. Официанты быстро ставили приготовленные блюда на подвернувшиеся столики, тем более что они их не обслуживали, и устремлялись к нам, чтобы поприветствовать. Они соперничали друг с другом в галантности, расплывались в дурашливых улыбках, а затем снова возвращались к своей кухонной свистопляске. Но первоначальный порядок был уже нарушен, и равновесие великолепно поставленной кулинарной хореографии было перевернуто вверх дном. Я много раз замечал выпрыгнувшего из фаянса рака, завершавшего свое кругосветное путешествие в декольте какой-нибудь посетительницы, которая становилась такой же красной от стыда и гнева, как и ракообразное, утонувшее на наших глазах в бесконечных складках материи и плоти.
Каждую среду между двенадцатью тридцатью и тринадцатью часами изумленным посетителям «Кафе де Пари» приносили покрытые безе лимонные торты вместо телячьих потрохов и несоразмерные счета вместо меню, по которому можно сделать заказ.
Наше водворение занимало добрые четверть часа. Наш столик, лучший в ресторане, был неизменно украшен свежей розой, и каждую неделю роза была другого цвета. Под конусом моей салфетки всегда был спрятан шарик для игры или картинка. Я знал, что на самом деле они символизировали те меха и драгоценности, которые никто не осмеливался да и не мог подарить моей матери. Но моя неприкрытая детская радость от этого ничуть не страдала.
Матушка принимала эти знаки почтения со сбивающей с толку непринужденностью, искренне убежденная, что с ней обращаются как с рядовой смертной. Часто бывало так, что клиенты, которых скандальным образом отказывались обслужить из-за ее появления, принимали ее за звезду, и я слышал, как из набитых ртов вылетали обрывки знаменитых имен самых красивых женщин французского и мирового кино того времени. Они были похожи на маленькие острые перчики, которые, словно присевшие птички, украшали собой край тарелки, такие же яркие и пикантные, какими были все образные прозвища той поры. Я гордился так сильно, как только может гордиться своей мамой маленький мальчик. В те минуты я благословлял материнское простодушие, потому что без него природная стыдливость непременно взяла бы верх и нам пришлось бы возвращаться домой сразу после парикмахерской. Это те моменты моего детства, о которых я вспоминаю чаще других. Точнее, они сами всплывают у меня в памяти без каких-либо усилий с моей стороны. Точно так, как в самые отчаянные минуты реальной жизни перед нами вдруг неожиданно всплывают самые дорогие картины прошлого. Добрая память — это бальзам на душу. Но старушка-память забывает, что прошлое быстро ржавеет, и сладкие воспоминания разъедают вас как ржавчина, когда надежда хлопает дверью не с той стороны.
36
В начальной школе прозвенел последний на сегодня звонок. У нескольких десятков маленьких мерзких тварей кончились занятия.
Хм, интересно, почему меня тогда не пугают воспоминания о самом себе на заре туманной юности? Если сама мысль о ребенке школьного возраста парализует меня от ужаса? Почему же я тогда не боюсь своих собственных воспоминаний о детстве? О друзьях-одноклассниках я вспоминаю с неподдельной радостью. Я изо всех сил старался нарисовать их в своем воображении вооруженными до зубов лицами серийных убийц, но они, как всегда, только насмешили меня до слез. Лишнее подтверждение тому, что у невроза своя железная логика. Не советую вам пытаться ее понять: слишком велик риск размножения почкованием. Появление таких многодетных семей не приветствуется, потому что единственная льгота, на которую вы будете иметь право, это психбольница и полный пансион.
У нас сейчас девятнадцать ноль-ноль или девятнадцать тридцать. Мой галантный сосед напротив имеет счастье сообщить мне об этом. Он опять оскорбляет своего любимого Билли, о котором я даже с точностью не могу утверждать, человек это или собака. Или растение, поди догадайся. Все может быть. Ведь есть же сумасшедшие, которые разговаривают с лампами.
В первые дни моего заточения я надеялся, что грубиян услышит мои призывы о помощи, ведь я прекрасно слышал его непристойности. Но судьба распорядилась иначе. Не то у него не хватило доброй воли, не то у меня — вокальных способностей, но сквернослов так и не пришел мне на помощь. Хуже того, он так и остался предсказуемым идиотом, грубым и похабным, который скандалит в строго отведенные часы каждый божий день.
Вот и еще один из последних дней моей жизни прошел в тотальном безразличии к моей персоне.
Один из последних и, без сомнения, один из худших дней моей жизни. Буду откровенен, человеческая жизнь устроена не совсем правильно. Она готовит нам самые трудные испытания ровно перед тем, как сдать Богу душу. А должна бы, наоборот, компенсировать эту и без того коварную подножку судьбы избытком радости и веселья. Как будто самой по себе смерти маловато. Так она еще прихватила с собой боль, отчаяние и одиночество. Если это мыслилось, чтобы облегчить нам расставание с жизнью: мол, не о чем будет жалеть, — то шутка не удалась. Зря время теряете, господа хорошие. Человек вцепляется в жизнь как пиявка и до конца будет держаться за то малое, что ему еще осталось.
37
Эй, толстуха! Кажется, я совсем перестал тебя понимать. Я привык считать, что у меня достаточно отчетливое представление о твоем макиавеллизме, о твоей жажде властвовать. С трудом верится, что ты сама толком не знаешь, чего ты хочешь и чего добиваешься. Сама не понимаешь, что ты делаешь. Твои действия настолько противоречивы, что просто парадоксальны. Ты бы сейчас сбила с толку и махрового психоаналитика, не то что меня.
Передо мной лежат двойной чизбургер и картошечка по-домашнему.
То есть передо мной стоят два пластиковых контейнера, набитые калориями.
Вы требовали пир горой? Вот он, перед вами. Сплошное объедение. Две говяжьи котлеточки, которые чередуются с желтым сырком между ними, уже слегка обветренным. Все это во влажной румяной булке и в красной промасленной картонной коробочке со следами крахмала. И пакетик горчицы в придачу.
Передо мной лежит это чудо, и я любуюсь и не смею до него дотронуться. А если оно исчезнет? А вдруг это просто мираж?
Исключено. Я сам слышал, как она гремела ключами в замке. Мое потрясенное сердце чуть не разорвало решетку грудной клетки и чуть не вылетело наружу. Настолько я уже не ждал никаких посетителей в этой жизни.
Я растянулся в коридоре и замер неподвижно, уткнувшись носом в это сокровище. С неизъяснимым блаженством я вдыхал запах прогоркшего масла. Моя слюна струилась на паркет, как у пса перед курочкой на вертеле. Я немножечко жалел лишь об одном, что моими спасителями оказались моя жена и Рональд Макдоналд.
Я проглотил все сразу, все как есть. Ни на секунду не задумавшись о том, что смерть от отравления может наступить мгновенно. Ни об ужасающих болях в желудке, которые не замедлят последовать за этим грязным обжорством. И меньше всего о благоразумии, которое настоятельно требовало, чтобы я сохранил про запас хотя бы часть приношения.
Я даже не успел подумать, что эта еда может быть последним желанием приговоренного к смерти.
В те краткие мгновения, которые длилось поглощение лакомств, я не думал вообще ни о чем.
Даже моя обожаемая матушка тут же исчезла в бездне моей разинутой пасти.
Моя ненавистная жена растворилась в моей разъедающей звериной слюне.
Я проглотил всю мою жизнь со всеми ее страданиями за тот же отрезок времени, что и обычный бигмак.
