Я ЖИВУ ЛЁЖА НА ПОЛУ! Вбейте это себе в голову или прекратите сейчас же читать эту книжку. Потому что это пустое дело, если в вас нет хотя бы росточка сочувствия.
Короче, я висел тогда головой над биде, что само по себе уже сверхчеловеческое усилие в моем положении — подняться до такого уровня. Она вошла бесшумно, на секунду ее голубые глаза задержались на мне, и в этой неуловимой секунде ее голубого взгляда мелькнуло два тысячелетия мужененавистничества и вечность отвращения ко мне. Кто ж так обидел мою крошку? Какой дядя ее изнасиловал, какой товарищ избил, какой подонок ее бросил, какой друг ее предал? Что же она такое пережила, моя сладенькая, моя овечка? Может, она выросла в черном сыром подвале, может, она спала среди крыс и питалась одними пауками? Может, она звала на помощь, как я звал? Или лила слезы в собственную мочу, как я? Любовь моя, как же тебе сделали больно, что ты мне так мстишь. Но, любовь моя, ты что-то перепутала, это не я тебя бил, не я насиловал, не я лишал свободы. Любимая, оглянись назад, вспомни, разве я хоть раз заставил тебя страдать? Я не дядюшка, который лапал тебя жирными руками, я не дружок, который пинал тебя ногами в живот, я не крыса, которая отгрызла тебе пальчик. Я дурак, который подарил тебе свою жизнь, который сказал: «На, возьми мое сердце, ласкай его, соблазняй его, топчи его, делай с ним все что тебе вздумается, — оно твое». И ты вытерла об него ноги, грязная потаскушка. Ты все поняла буквально. Но ты знала, что это было просто признание в любви, ты знала.
Если бы ее взгляд продлился еще секунду, я бы утопился в биде. Я добрался до своей комнаты и мастурбировал до потери сознания, впервые за три года. Я думал о ней. Она поправилась еще на семь или восемь кило, и я содрогался, представляя ее промежность как пустоту в горной породе.
8
Я не рассчитывал на такую жизнь. Моя жизнь была не рассчитана на такое. Несправедливость тут бросается в глаза. Божья воля? Я вас умоляю. Судьба? Да вы смеетесь надо мной. Тогда случай? Такие порочные твари, как она, с утра до вечера не бегают по улице. В тот день, когда мы с ней познакомились, она бежала по моей улице, по улице, на которой я живу. Она бежала, как девушка, которая до этого никогда в своей жизни не бегала. Маленькими шажками, задыхаясь от колик в боку. Бежала куда глаза глядят. Хотелось подойти и спросить: «Деточка, где твоя мама?» Я побежал за ней. Маленькими шажками. Неведомо куда. С одной надеждой, что у меня заколет в боку. Я молил, чтобы меня сгибало пополам от боли так же, как ее. Если, падая, она обдирала коленку, я падал следом на том же тротуаре. Если ее на перекрестке задевала машина, я перебегал этот перекресток с закрытыми глазами. Если повезет, так во всем. Когда она закашлялась, у меня, реально, чуть горло не заболело.
Я стал бегать за ней. И так я влюбился сначала в ее затылок. Потом в маленькие ямочки, которые получаются, когда напрягается рука, согнутая в локте. Потом в сгибы под коленками, которые исчезали на каждом шагу, чтобы появиться снова, обнажая две неотразимые бороздки под попкой, две кавычки, мелькавшие вокруг промежности. Они стоят всех цитат мировой литературы. Ее попу я разглядел гораздо позже. А в тот день я увидел прямо над ягодицами между верхним краем шорт и нижним краем футболки (она была в топике по последнему писку моды) две ямочки, которыми отмечены некоторые женщины, как клеймом настоящие драгоценности.
Короче говоря, поначалу я влюбился только в эти ямочки. Влюбился в воздух. В ветер. В ничто. В пустоту.
Я никогда не верил в знаки судьбы.
Она остановилась напротив дома. Она обернулась. Она смотрела на меня одно мгновение, одну неуловимую секунду. Ее глаза смотрели на меня, но в этом мгновенном голубом взгляде было два тысячелетия сострадания мужчине и вечность любви ко мне. Если бы ее взгляд продлился еще хотя бы долю секунды, я умер бы от любви прямо на тротуаре.
Я вернулся к себе и мастурбировал до потери сознания. Я думал о ней. Она была для меня самой красивой женщиной в мире. И я содрогался, представляя все ямочки на ее теле.
9
Боже, как я хочу есть. За все выходные эта сволочь ни разу не высунула носа наружу. У меня из запасов осталось только несколько кусков черствого хлеба. Если вычесть из них заплесневелые корки, трапеза получается не ахти. Два дня и три ночи без охоты на объедки — это долго. Слишком долго. Пару недель назад я мог попытаться сделать ночную вылазку, но теперь она сама осаждает кухню по три-четыре раза за ночь. Хватит с меня ее взглядов. С каждой нашей встречей я таю на глазах, я это чувствую. Я чувствую, что с каждым разом из меня испаряется частичка моего мозга. Но я не сумасшедший, я прекрасно осознаю, что пока еще не сумасшедший. Она больная, настоящая маньячка, я в этом совершенно уверен! Но ее вид почему-то всегда сбивает меня с толку, и я, елки-моталки, начинаю сомневаться. В те мгновения, когда мой воспаленный мозг рисует мне на белой стене смутные воспоминания тех мест, где мы занимались любовью, когда мой член встает и требует заслуженной награды за наши долгие экстазы, когда у меня в ушах эхом раздается ее голос, отсылающий меня к моим двадцати двум годам и к ее словам, обращенным ко мне: «Я хочу вас — тебя и всех тех, кем ты еще станешь!» Я сомневаюсь и одновременно верю в эти мгновения, потому что пью из горла, пью взахлеб, зажмурив глаза, то, что должно было стать моей жизнью, моей счастливой жизнью.
Счастливая жизнь… Я жду, когда моя жена умотает на работу, чтобы стащить что-нибудь и не подохнуть с голоду окончательно. Счастливая жизнь. Я жду, когда звякнет ключ в замке, чтобы вынести свою коробку, полную говна, в унитаз, который в пять раз выше меня. Счастливая жизнь.
Школьный звонок прозвенел уже полчаса назад. Что-то ты опаздываешь, моя старушка. Это не в твоем духе. Что случилось? Тебе нечего больше надеть? Это нормально, дура, тебе не запихнуть больше твои окорока в тридцать восьмой! Надо было думать об этом, когда ты сегодня ночью обжиралась на кухне. Ты жрешь за двоих — за себя и за меня. И набираешь двойной вес — твой плюс мой. Логично.
По-прежнему ни звука. По ходу дела сегодня понедельник, нет? Я посчитал и пересчитал. Точно, сегодня понедельник. Сегодня понедельник. Никакой климатической катастрофы, судя по лучам солнца, которые бликуют на лужах мочи, что мерцают звездами по всему полу. Никакой всеобщей забастовки государственных служащих, если верить визгу ста пятидесяти сосунков соседней начальной школы. Никакого землетрясения. Ни одного метеорита, упавшего на город. Никакой вероломной атаки маленьких зеленых инопланетян, жадных на межгалактические захваты. Тут, я думаю, у нее хватило бы вежливости меня предупредить. Война? Отлично. Да здравствует война! Враги, ко мне! Оскорбляйте меня — мои барабанные перепонки будут вибрировать от нежности. Пытайте меня — моя кожа вздрогнет от ласки. Ваши плевки в лицо заменят мне поцелуи юных леди, которые задирают форменные юбки, чтобы сводить с ума еще более юных идиотов, не понимающих своего счастья.
Это из-за меня она заболела.
Приклеившись ухом к ванной двери, я полчаса слушал, как ее выворачивало. Какое пюре! Всеми этими витаминами, минералами, микроэлементами, глюкозами, липидами, протеинами, которыми она полчаса забивает прямую кишку нашей канализации, можно было бы поставить на ноги голодающее население целого государства Центральной Африки. Можно меня было поставить на ноги. За рвоту надо карать по закону. Рвота — это тяжкие телесные повреждения, нанесенные тучной половиной человечества другой половине. Приступ печеночных колик и желчная недостаточность должны облагаться штрафом, а булимия караться тюрьмой строгого режима.
Есть хрипы, насчет которых обмануться невозможно: она страдала и страдала за двоих. Во-первых, потому что это вам не игрушка — очистить свой желудок от нескольких кило продовольственных товаров, предварительно впихнутых туда за пару часов. Во-вторых, потому что, конечно, это очень неприятно осознавать, что твой злейший враг поздравляет себя с каждым новым приступом рвоты и аплодирует за каждый новый всхлип. Но я не хлопал в ладоши от радости. О нет! Мне было не до смеха. Из ванной
