замечали мое присутствие. Многие проходили мимо меня обратно, и взгляд, который они на меня бросали, ясно говорил все, что они обо мне думают: подозрительный фрукт. Вы можете сколько угодно умаляться в самом многолюдном месте, какие только бывают, и все равно обездвиженность вызовет подозрения. Вы тут же превратитесь в жулика или извращенца. Когда стемнело, окна стали зажигаться одно за другим, кое-где опустились шторы, задернулись занавески. Кончилось бы тем, что вся эта урбанистическая хореография взяла бы надо мной верх, если бы в окне второго этажа я не заметил трепетный силуэт пожилой дамы, который выписывал па какого-то невероятного танца в очень тесном, узком и немного неуклюжем бальном платье.
— Вы не замерзли?
Откуда она взялась? Дверь вроде не хлопала, ничьих шагов было не слышно, платьев не шуршало. Ничего. Прямо как с неба свалилась.
— Да нет… Есть немножко.
Она уставилась на лужу у меня под ногами, и в какую-то секунду я понял, что сейчас умру на месте, если она подумает, что это я напрудонил от страха.
— Это консьержка. Она приняла меня за цветок.
— А-а… С ней бывает. Она тут у нас уже чуть почтальона не подстригла.
Сказать что-то умное, срочно. Просто горит. Позарез нужно что-нибудь тонкое, глубокое, по возможности смешное. Что-нибудь вроде хорошей цитаты. Или остроту, которую спустя двадцать лет после свадьбы пережевывают каждое воскресенье за обеденным столом в кругу семьи. Девиз, который можно прибить над входной дверью, чтобы гости входили и улыбались.
— С почтальонами всегда так.
Бывают в жизни мгновения, когда вы на все сто уверены, что в вас прячется другой, дебил, озлобленный тип, оттого что у него нет своего тела. Сварливый неудачник, он берет иногда верх и без спроса пользуется вашим ртом, чтобы окончательно отравить вам жизнь. По большому счету это даже утешительно — думать, что это он сейчас сморозил глупость, этот тип. Но это ничего не меняет. Потому что он произнес это громко, отчетливо и вслух, а она его прекрасно расслышала, и теперь с этим придется жить.
14
Моя матушка была очень красивая женщина, одна из тех, про которых говорят: «Дура, наверное, набитая». И они не так уж далеки от истины. Но она была еще и из тех, которые заставляют корчиться от зависти всех остальных матерей, когда они забирают своих детей из школы. Она из тех галлюцинаций, которые ночью под одеялом пробуждают самые небывалые фантазии у всех знакомых мужского пола. Из тех клиенток, из-за которых продавцы разбиваются в лепешку, из тех пациенток, которые не знают, что такое подождать в приемной. Одним словом, лучшая мамочка на свете для парнишки десяти лет. То, что она даже не подозревала о масштабах своей влиятельности, только прибавляло ей обаяния. Она была убеждена, что люди ведут себя с ней, как и со всей остальной частью человечества, и что свободный столик в дорогом ресторане — это плод счастливой случайности. Все мужчины на свете хотели мою мать, все женщины на свете хотели ею стать. Преждевременная кончина сделала бы из нее святую мученицу, авиакатастрофа над Тихим океаном — легенду. На сегодняшний день моя мать — маленькая морщинистая девочка, безутешно оплакивающая потерю единственного сына.
Как я люблю тебя, мамочка. Я люблю тебя, как родную дочь.
Она меня здорово одевала, пока я был мальчиком, хотя немного вычурно, на мой вкус. Поэтому из легкого подпольного флирта моих брюк с перочинным ножом ежедневно рождались ровные дырки, слишком ровные, чтобы быть честно порванными. Нередко, перед тем как войти в класс, я нарочно терся спиной о штукатурку стены. Я заходил в класс с видом похитителя пирожных, застуканного на месте преступления, с руками по локоть в муке. Но моя матушка была слишком наивна, для того чтобы заподозрить неладное. Каждый раз она требовала с меня подробности ужасного падения и каждый раз приходила в священный экстаз перед чудом невредимых колен. Мой отец настолько не страдал любопытством, что не находил ничего подозрительного в моей хронической неуклюжести. Он ограничивался тем, что испускал долгий свистящий вздох, который кубарем падал вниз на три октавы и замирал где-то на уровне второго подбородка. Иногда он присовокуплял к нему полезный совет:
— В следующий раз ты лучше ползи. Так тебе и падать не придется, и домой вернешься целым и невредимым.
Есть воспоминания, которые преследуют вас неотступно без всякой видимой на то причины.
Разумеется, до тех пор, пока вы действительно не начинаете ползать.
15
Естественно, мне приходило в голову подать сигнал SOS! Что я, хуже вас, что ли? Я не даун, который собирает подходящий литературный материал, чтобы потом часами надоедать вам историей своего выживания, ни секунды не подозревая, что лист бумаги может стать криком о помощи, приклеенным к стеклу, или пущенным самолетиком, или горящим клочком, упавшим на тротуар. Рулон обоев — это все равно что кирпич на голову прохожим, или на детскую коляску, или на бошку полицейскому. Вы, надеюсь, в курсе, какие потенциальные возможности у стула, случайно вылетевшего из окна? Электрообогреватель, который раскраивает череп старушке, вызывает гарантированное желание поинтересоваться личностью отправителя. Если прикроватное бра угодит в вашего пуделя в тот момент, когда он невинно справляет нужду в водосточный желоб, осмелюсь предположить, что вы не продолжите свою прогулку как ни в чем не бывало, волоча за собой на поводке мертвый грузик. Когда прямо под ноги приземляется мраморная столешница, люди, как правило, задирают голову, чтобы посмотреть, из какого окна она выпала так неосторожно, вызывают полицейских ищеек и оставляют в участке заявление о покушении на убийство. Потом обычно ищут и находят виновного. Его находят на последнем издыхании от голодной смерти в комнате, которая пропитана дерьмом и отчаянием. И если его арестуют и он окончит свои дни в тюрьме, добрый Бог будет по-настоящему добр, а пролившаяся на мостовой кровь помешает одному небезызвестному вам человеку впасть в безумие.
Проблема в том, что там, где вам все просто и ясно, для меня все не так очевидно: ведь я не могу даже окно открыть. Прощай, теленок, корова, поросенок, бумага, стул, мраморная столешница и нагревательный прибор. Прощай, детская коляска, страж мира и порядка, милая старушка. Прощай, тюрьма. Прощай, свобода.
Я пялился на эту оконную ручку сутками, как сверлят глазами судей, решающих вашу участь. Ночи напролет я перебирал в голове немыслимые способы, как до нее достать. Думаю, я исчерпал все возможные комбинации. В тот день, когда я застал себя за неожиданным занятием — я поворачивал ручку силой собственной мысли, — я понял, что с окном пора кончать. Я спал и видел, чтобы сдох архитектор, похороненный более двухсот лет назад. Десять лишних сантиметров в высоту, десять сантиметров, которые отделяют меня от моего освобождения. Я сотни раз укорачивал его самого на эти сантиметры, и от всего сердца укорачивал самые лучшие…
Каждый мстит за себя в меру своей испорченности. Кто-то дубасит разъяренного любовника, который не пришел и не высадил дверь. Кто-то расчленяет судебного исполнителя, который не явился наложить арест на движимое имущество. Кто-то рубит в капусту вора, который выбрал другую квартиру. Кто-то подвергает атомной бомбардировке весь род человеческий, который не заметил его исчезновения.
Ядерная бомба, подложенная в центр планеты, без сомнения, изменила бы мир к лучшему.
