Большего она, в самом деле, не знала. Смертным было запрещено докучать жене императора, а сама августа никого не удостаивала вопросами. Тех же, кто по милости языческих богов наслаждался в Байях земными радостями, христиане вовсе не интересовали. Здесь светские разговоры приправлялись остротами по поводу совсем других распоряжений власти. Цезарь закрыл лицо руками.
– Августа, ты счастлива своим неведением! А я вот проезжал по провинциям Максимиана и теперь ночами только и вижу что бичи да пытки, женщин, посаженных на кол, детей, брошенных на растерзание диким зверям. Вдоль больших дорог, от Альп и до самых Байи, стоят кресты, с которых хищники сдирают мясо распятых христиан. Ниже пояса – волки, выше – вороны и стервятники.
Императрица откинулась на спинку кресла почти без сознания. Она хотела было запротестовать, но силы оставили ее. Величайшим напряжением воли она обратила лицо в сторону Константина, продолжавшего рассказ отца. Он приехал с Востока, из провинций Диоклетиана и Галерия.
– Как прежде провинции отличались национальной одеждой, так теперь появились национальные различия в искусстве пыток. В Сирии для защиты древних богов служит котел с кипящей смолой, в Каппадокии – расплавленный свинец, в Иудее – секира, в Понте – колесо. Галерий хвастался, что он как бог гораздо человечней христианского. Тот за кражу одного яблока осудил человека на нескончаемые муки в вечном огне. А он, Галерий, изобрел вертел, на котором даже самый матерый христианин отлично прожаривается за час.
Теперь и августа закрыла лицо руками.
– О, если бы ты, августа, слышала вопли, стенания, которые, наверно, никогда не перестанут терзать мой слух! В Медиолане я услышал дикие крики, заставившие меня остановиться. В грязной подворотне стоял на страже ликтор. Я спросил его, что здесь творится. Он, усмехнувшись, отвечал, что в этом доме приводят в исполнение закон. По древнему римскому закону, который поныне в силе, нельзя казнить девственниц. Так в том доме рыдали христианские девушки: палачи устраняли обстоятельство, исключающее применение смертной казни.
– Нет, нет! Не может быть. Император, конечно, не знает об этом!
Императрице казалось, что она кричит на весь дворец. В действительности же это был лишь стон, притом совсем невнятный.
– Я тоже думаю, что он не знает, – согласился цезарь, поправляя подушку под дрожащими ногами императрицы. – Потому мы и решили поехать в Александрию и доложить ему обо всем, что творится в империи.
– Ну, а ты? Ты тоже? – содрогаясь всем телом, спросила императрица. – Тоже исполнял эти… эти указы?!
– Насколько было возможно, – кивнул головой цезарь.
– Первый эдикт я прочитал двору сам. И спросил, есть ли при моем дворе христиане. Объявилось двадцать семь человек. Я предложил им в моем присутствии принести жертву богам. Девятеро повиновались. Я тотчас прогнал их, сказав, что от человека, по первому слову готового отречься от своего бога, господин тем более не может ждать настоящей преданности.
Константин смотрел на отца с восхищением.
– И вдали от тебя я знал, что ты не обагришь кровью своих рук!
Цезарь добродушно улыбнулся.
– Хотя не обагрить их было совсем не легко. Во многих местах христиане никак не хотели примириться с тем, что я ограничился закрытием их церквей и сожжением книг. Нашлись такие, которые во что бы то ни стало хотели быть казненными: видимо, какой-то демон лишил их рассудка. Впрочем, возможно, их распаляла обыкновенная жадность: они все кричали про какой-то венец, которого я будто бы их лишаю, и грозились уйти из моих провинций туда, где они ценой жизни обретут нетленные сокровища. Перепуганные преторы спрашивали меня, как поступать с такими юродивыми. Я приказал гнать в шею всех, кто хочет умереть, а не желающим образумиться выдавать по медяку на веревку.
Такие меры принцепсу явно не понравились; он хотел что-то сказать, но императрица опередила его, спросив цезаря, намерен ли он все рассказать императору так же откровенно, как ей.
– Я расскажу ему еще больше, чем тебе, августа. Ведь я буду обращаться не только к сердцу человека, но и к мудрости государя. Я спрошу его, считает ли он действительно полезным для империи истребление добродетельной части ее населения?
– О нет! Он считает их злейшими врагами империи, – покачала головой императрица.
– Как знать… – пожимая плечами и глядя на сына, возразил цезарь. – Их ведь очень много, и они сильны своей преданностью и сплоченностью. Если император и впредь будет слушать Галерия – с тобой, августа, я говорю совершенно откровенно – и сделает их врагами, тогда, пожалуй, империя и в самом деле из-за них погибнет. Но если император согласится с нами, то вполне вероятно, что именно они превратят весь мир в единую империю.
Принцепс, снова воодушевленный словами отца, рассказал несколько случаев, свидетельствовавших о чудесной стойкости христиан. Особенно удивляли его женщины, своим беспримерным мужеством не раз посрамлявшие мужчин. Среди последних всюду встречались колеблющиеся. Впрочем, и те цеплялись не за самую жизнь, а скорее за удобства, за мелкие ее радости. Один не пожелал расстаться со своей службой, другой не хотел, чтобы друзья отворачивались от него при встрече, или чтоб в общественных термах люди выскакивали из басейна, в который входит он; были и такие, что возвращались в старую веру только затем, чтобы прохожие не плевали на их детей; слышал он и о христианах, отрекавшихся от своей веры, лишь бы иметь возможность бывать на гладиаторских играх, присутствие при которых, как при всяком кровопролитии, христиане считают смертным грехом. А женщины?! Ему рассказывали про одну молодую вдову в Вифинии[158], которую сам судья хотел как-нибудь спасти. Он насильно всунул ей в руку несколько зерен пшеницы, подвел ее к жертвеннику и держал ее руку над огнем, пока пальцы не разжались и зерна не упали в огонь. Судья объявил, что предписание закона исполнено и, поставив молодую женщину рядом с собой на кафедре, предложил ей лишь громко произнести: «Да погибнут безбожники!» Она с воодушевлением выкрикнула эти слова, указывая на судью, палачей и публику. Тогда ее казнили, повесив за ноги над костром. В Анкире другую женщину, муж которой отступился от веры, никакими истязаниями не могли заставить сказать больше двух слов, в которых она объявляла себя христианкой. Загоняли ей под ногти тростниковые иглы, лили на грудь расплавленное олово, капали на лоно ледяную воду, отрубили сначала ноги, потом – руки, а тело, в котором жизнь уж еле теплилась, привязали к столбу с шипами. От этой последней муки она еще раз открыла глаза и увидела мужа, смущенно прятавшегося в улюлюкающей толпе. И она нашла в себе силы крикнуть ему: «Не смущаться тебе надо, а гордиться, что господь удостоил жену твою мученической смерти!» Он кинулся к ней, обнял уже мертвое тело, и так как их
