мы спросим у служителя.
В этот момент подошел отец:
— Служитель сейчас придет.
— Пойдем пока посмотрим собак.
И не слушая Джироламо, который хотел подождать служителя у клетки, мать и отец пошли по двору, разглядывая собак. Издалека как будто сквозь туман неясного горького предчувствия до Джироламо донеслись слова матери:
— В тот раз здесь была пара породистых собак. Боксер и гончая. Правда, странно, что сюда попадают и такие?
— Что ж такого, — ответил отец, — ведь и породистых можно потерять. Или попросту бросить. Многие были бы не прочь таким же образом избавиться от людей, ставших им в тягость, но им приходится отводить душу на собаках.
Собаки продолжали отчаянно лаять. Джироламо вслушивался, пытаясь уловить в этом хоре голос своего грифона.
— Ты знаешь, — тихо сказал отец матери, — мне кажется, что дворняжки воют жалобнее, чем породистые.
— Почему?
— Они понимают, что у нечистокровных меньше шансов спастись.
Мать пожала плечами.
— Но ведь собаки не знают, что такое порода. Это только люди понимают.
— Ну нет, они все понимают! Ведь они видят, что с ними обращаются хуже, а тот, с кем плохо обращаются, всегда сначала думает, что в этом виноваты другие, и лишь со временем начинает понимать, что во всем виноват только он сам. Разумеется, родиться ублюдком — в этом еще нет никакой вины, но вина появляется в тот момент, когда с тобой начинают обращаться иначе, чем с другими.
— Ну, это твои вечные тонкости!
Они остановились перед клеткой. В ней сидел рыжий с белыми пятнами пес, совсем еще щенок, смешной и некрасивый, с большими лапами, огромной головой и маленьким туловищем. Он тут же бросился на прутья и, стоя на задних лапах, жалобно и выразительно заскулил, пытаясь лизнуть руку Джироламо и одновременно сунуть ему в ладонь свою лапу. Мать прочитала вслух табличку на его клетке:
— Помесь. Пойман на улице Сетте Кьезе. — Потом, повернувшись к отцу, сказала: — Вот один из этих бедняжек. Но какой уродец! А где эта улица Сетте Кьезе?
— Недалеко от улицы Христофора Колумба.
Щенок выл и лаял и все пытался сунуть лапу в ладонь Джироламо, как будто хотел заключить с ним дружеский союз. В конце концов Джироламо пожал ему лапу, и пес, казалось, немного успокоился. Мать спросила:
— Говорят, дворняжки умнее породистых, это правда?
— Не думаю, но этот слух, конечно, распустили породистые собаки, — шутя заметил отец.
— Почему?
— Чтобы обесценить ум по сравнению с другими качествами, такими, как красота, чутье, смелость.
Они остановились перед клеткой, в которой еле умещалась огромная старая худая овчарка с редкой пожелтевшей шерстью и злыми красными глазами. Стоило Джироламо приблизиться к клетке, как собака, ворча и скаля острые белые зубы, бросилась вперед. Этот внезапный взрыв ярости сделал ее как будто моложе и красивее. Джироламо в испуге отскочил назад. Но в то же время, сравнивая это упрямое рычанье с осмысленным жалобным воем маленькой дворняги с улицы Сетте Кьезе, он почувствовал, что овчарку ему жаль больше: ведь она даже не понимала, что с ней случилось!
— Какая злая! — сказала мать. — А она не бешеная?
— Ну, если бы она была бешеная, ее бы здесь не было. Просто ей не нравится, что ее заперли, вот и все.
Джироламо пристально смотрел на овчарку. Ему казалось, что, отвлекаясь, он забывает о странной тяжести, лежавшей у него на сердце. Потом он понял ее причину: его мучила мысль о грифоне, которого они пока так и не нашли. И неожиданно он спросил:
— Мама, а грифон?
— Придет служитель, и мы все узнаем.
Теперь они стояли перед клеткой, где помещался маленький охотничий пес, тоже не чистокровный. Он лежал на боку, тяжело дыша и вздрагивая всем телом. У Джироламо упало сердце.
— Что с ним? — спросил он. — Он болен?
Мать, подумав, ответила:
— Нет, он не болен, он просто подавлен.
— Почему?
— А тебе было бы легко, если б ты потерялся и тебя увезли далеко от дому?
— Но хозяин придет за ним?
— Конечно, придет.
— А вот и служитель! — воскликнул отец.
Это был блондин с коротко подстриженными волосами, острым носом и яркими синими глазами. Он шел вразвалку и поздоровался с ними, не дойдя несколько шагов.
— Мы пришли за маленьким черным грифоном, помните? — сказала мать.
— Каким грифоном?
— Из клетки номер шестьдесят, — подсказал Джироламо, выступая вперед.
— Вы видели его в шестидесятой? — спросил блондин тягучим голосом, с заметным диалектным акцентом. — Но ведь его там уже нет.
— Вот видишь, мама! — воскликнул Джироламо.
Мать сделала ему знак помолчать и снова обратилась к служителю.
— Мы пришли, чтобы взять его.
— Да, но, так как прошли положенные три дня и сверх того еще два дня, мы… — Блондин, видимо, подыскивал слова, чтобы как-то смягчить ответ, но потом решил сказать правду: — Мы отправили его в газовую камеру.
— Но мы же сказали, что придем за ним!
— Да, синьора, вы это сказали, а сами столько дней не показывались! А у нас порядок строгий.
— Сколько же вы их уничтожаете за неделю? — прервал отец, подходя и предлагая блондину сигарету.
Тот поблагодарил, взял и, сунув ее за ухо, ответил:
— Ну, штук десять, пятнадцать.
Джироламо не понял и спросил с глубокой тревогой:
— А что такое газовая камера?
Мать поколебалась, но потом ответила сухо и назидательно:
— Так как бродячие собаки разносят ужасную болезнь — бешенство, их убивают. Помещают в газовую камеру, и там они умирают без всяких мучений.
— И черный грифон умер?
— Боюсь, что да, — ответил отец, положив ему руку на плечо.
Они направились к выходу. Мать сказала Джироламо:
— Сегодня здесь нет ни одной собаки, которую мне хотелось бы купить. Но на днях мы приедем сюда снова и тогда выберем, хорошо?
Джироламо ничего не ответил. Он думал о дворняжке, которая совала ему в руку свою лапу. Но теперь-то он понимал, что ему никого не удастся спасти: ни ее, ни какую-нибудь другую собаку. Он чувствовал, что весь мир охвачен непреодолимым беспорядком и непостижимой эгоистической беззаботностью. Они перешли улицу и подошли к машине.
— Из-за ваших собак я потерял все утро, — сказал отец, открывая дверцу. — Теперь я должен мчаться на службу.
