— А чего нам ехать на Неми? Это слишком далеко, я есть хочу. Давай зайдем вон в ту тратторию, я тут уже бывала, они вкусно кормят.
— На этой ограде прикреплено объявление, а в объявлении сказано, отчего нам нельзя пообедать в этой траттории.
— Что такое?
— Написано: закрыто на ремонт.
На этот раз девушка ничего не ответила.
Несколько минут прошло в молчании, потом Джироламо заговорил снова:
— Но вон на той ограде, подальше, есть вывеска, а на вывеске написано: Ресторан Бельведер. Дичь. Пойдем туда?
— Пойдем куда хочешь, лишь бы поесть.
Машина подъехала к ограде. Джироламо притормозил, повернул, и автомобиль въехал в садик, миновав вывеску, на которой большими буквами по зеленому фону было выведено:
Траттория 'На озере'. Озерная рыба.
Настоящая любовь
Перевод Ю. Мальцева
Они шли по той самой тропинке, по которой ходили столько раз шесть лет назад, и яростно спорили:
— Не понимаю, что ты хочешь этим сказать. 'Мы могли быть очень счастливы'. Мы были счастливы настолько, насколько могли, ни больше, ни меньше.
— Ты никогда ничего не понимаешь. Ты умный только в том, что касается твоей работы, но во всем, что касается любви, ты просто кретин.
— Сама кретинка.
— Я хотела сказать, что мы могли быть очень счастливы, если б только поняли, что то были лучшие годы нашей жизни и что нужно было ими насладиться. А мы все испортили.
— Опять фраза. Интересно, что же мы испортили?
— Нашу любовь. И не только любовь — все.
— Как это испортили?
— Сам знаешь как: ссорами, грубостью, равнодушием, оскорблениями, побоями.
— Неправда! Я тебя никогда не бил.
— Нет бил. В тот день, когда я заперлась в своей комнате и не хотела выходить. Ты стукнул меня об стену и чуть не проломил мне голову.
— Не выдумывай! Я тебя не бил. Я просто толкнул дверь, а ты стояла за нею, и я нечаянно ударил тебя.
— Это не важно, при чем здесь подробности? Одно я твердо знаю, что мы могли быть так счастливы, так счастливы, а вместо этого те два года, которые могли быть лучшими годами нашей жизни, мы испортили, глупо испортили.
— Так счастливы, так счастливы… Испортили, глупо испортили… К чему столько слов?
— А иди ты к черту!
Они прошли уже полпути. По обе стороны дороги тянулись низкие ограды, сложенные из серых камней; над оградами, колыхаясь, свешивались бледно-зеленые, усыпанные колючками лапы кактуса. Дальше вниз уходил сухой, голый и выжженный склон холма с разбросанными по нему низкими и кривыми оливковыми деревьями, меж которыми вдали сверкало море, светло-синее, улыбающееся и однообразное в своей невозмутимой безмятежности. Жена вдруг остановилась и, глядя на полоску моря, простонала: 'О, как мы могли быть счастливы! Нам было по двадцать два года, мы только что поженились, мы ни в чем не нуждались. Иногда ночью, когда ты спишь и даже храпишь, я просыпаюсь, думаю об этом и начинаю плакать, плакать при одной мысли о том счастье, которое у нас могло быть и которого у нас не было'. В ее словах было столько горечи, что Сильвио почувствовал, как его тоже охватывает горькое сожаление. А что, если она права? Но он тут же овладел собой и спросил с раздражением:
— В чем же, по-твоему, должно было состоять это наше счастье?
Жена, помедлив, проникновенно ответила:
— В том, чтоб вечно любить, обожать друг друга, составлять вдвоем одно неделимое целое.
— Твое счастье надуманно и примитивно, — быстро сказал Сильвио. Знаешь, что оно мне напоминает?
— Что?
— Цветные открытки, которые продаются в табачных киосках, такие цветные, глянцевые открытки. Какой-нибудь напомаженный и разряженный слизняк прижимает к груди девицу с роковыми глазами. А в углу красивенький бантик или роза.
— Дурак.
— Сама дура, раз у тебя такое представление о любви. Хочешь знать, что такое, по-моему, счастье?
— Ничего я не хочу!
— Нет, ты должна меня выслушать.
— Не хочу я ничего знать!
Она заткнула себе уши руками и упрямо смотрела в сторону моря. Разозлившись, Сильвио схватил ее за запястья, отвел ее руки в стороны и быстро проговорил:
— Счастье — это быть самим собой всегда и во всем, без компромиссов, даже ценою самого счастья. Поняла? И мы были счастливы эти два года, потому что любили друг друга, а любовь позволяет мужчине и женщине оставаться самими собой, без фальши, которая тебе так нравится. И несмотря на то, что мы ссорились, ругались, обижали друг друга, мы были счастливы. Поняла?
— Оставь меня!
— И не затыкай себе уши, когда я с тобой разговариваю, поняла? Ты должна слушать, когда я тебе говорю умные вещи, как я выслушивал твои глупости.
— Оставь меня!
Сильвио поцеловал жену в уголок рта, сам не зная, то ли с яростью, то ли с нежностью. Потом он отпустил ее и, как ни в чем не бывало, они пошли дальше. Вот наконец и ограда виллы, покрытая целым каскадом вьющихся побегов с мелкими листочками и маленькими синими цветами. За калиткой виднелась боковая стена дома, белая и гладкая, с прямым карнизом, с водосточной трубой и двумя окнами с зелеными жалюзи. Сильвио посмотрел на окна, это были окна той самой комнаты, где они с женой прожили два года, и почувствовал вдруг, как у него сжалось сердце: да, там они любили друг друга и были по-своему счастливы; это было суровое, беспокойное счастье, но зато не такое придуманное, о каком мечтала она. Жена нетерпеливо сказала:
— Ну что ж, пошли назад.
— Нет, я хочу войти.
— Зачем?
— Затем, что я знаю — в этом доме мы были счастливы, и я хочу снова побывать там, где мы так любили друг друга.
— Хороша любовь!
Сильвио пожал плечами, потом дернул за веревку, и сразу же в глубине сада раздался резкий и такой знакомый звук колокольчика. Они немного подождали, затем за оградой послышался шелест, калитка открылась, и появилась девушка лет пятнадцати, невысокая и стройная, в плотно облегающем ее фигуру свитере с глубоким вырезом на груди и в коротенькой юбке. У нее было лицо взрослой женщины, черные глаза с темными тенями, смотрящие томно и иронически, и пухлые яркие губы.
— Что вы желаете? Синьоры нет.
— Синьора все еще сдает комнаты?
