— Я совсем не скряга… Мы тратим гораздо больше, чем я зарабатываю… вот в чем дело… Почему ты никогда не зайдешь в лавку, не поинтересуешься нашим счетом в банке?
— Отстань ты от меня со своим банком и лавкой, делай все, что тебе захочется. Если тебе доставляет удовольствие скаредничать, — становись настоящим скрягой, только оставь меня в покое.
— Идиотка!
Я обругал ее в первый раз за нашу супружескую жизнь. Может быть, вам случалось когда-нибудь видеть, как вспыхивает керосин, когда к нему подносят горящую спичку? Вот так же вспыхнула и моя Валентина, всегда такая спокойная и даже флегматичная. Она начала меня ругать, и чем больше она меня ругала, тем больше находила новых бранных слов, одно ругательство влекло за собой другое, они цеплялись друг за друга, как сорванные вишни. Видно, все что Валентина сейчас изливала, она затаила против меня давным-давно. Это была не простая, грубая мужская брань, когда говорится что-нибудь вроде «мерзавец, подлец, негодяй», брань, которая в общем никого глубоко не обижает. Нет, это были женские, изощренные оскорбления, оскорбления, которые вонзались в тебя, словно иголки, и оставались внутри, долго еще давая себя чувствовать при малейшем движении. Оскорбления затрагивали и мою семью, и мою профессию, и мою внешность. Это была не брань в полном смысле слова, а ядовитые, льющиеся неудержимым потоком, полные злобы слова. Оказывается, я совсем не знал Валентины, и, если бы мне не было так больно от ее слов, я, вероятно, очень удивился бы.
Наконец она успокоилась, а я не то от перенесенного унижения, не то просто от усталости — сцена длилась довольно долго — опустился на пол и, уткнувшись лицом в ее колени, расплакался, как ребенок. И хотя я рыдал и просил у нее прощенья, но я чувствовал, что это конец, что любовь моя к ней прошла. И от сознания этого мне становилось еще тяжелее, и я рыдал сильнее прежнего.
Наконец я успокоился, подарил ей пять тысяч лир и ушел из дому. У меня оставалось еще двадцать тысяч лир, но я больше не любил свою жену и теперь уже назло ей, пусть даже ценой полного разорения, захотел доказать, что я не скуп. Но прежде чем я решился выполнить то, что задумал, какие только сомнения и колебания, какой только ужас не пришлось мне пережить! Так бывает, когда готовишься броситься в море — внизу под твоими ногами перекатываются волны, и тебе вдруг становится жутко.
Я очутился на набережной в районе Рипетты. Светило ласковое, еще по-весеннему мягкое солнце. Вдруг у въезда на мост я заметил сидящего прямо на земле нищего. Его лицо было обращено к солнцу, хотя он по-прежнему протягивал руку, прося милостыню. И глядя на его лицо, довольное, с полузакрытыми глазами и улыбающимся ртом, я подумал: «Но чего я так боюсь? Если даже я стану таким, как он, я все-таки буду счастливее, чем сейчас». Тогда, вытащив из кармана все эти тысячные бумажки, я сжал их в кулаке и, подойдя к нищему, бросил одну из них в его шляпу; он был слепой и, не поблагодарив меня, продолжал все так же сидеть, подставив лицо солнцу и повторяя обычные для всех нищих слова.
Немного выше по течению, за мостом, находился часовой магазин, я вошел в него и, не долго раздумывая, купил за восемнадцать тысяч лир часы своей жене. На оставшуюся тысячу я взял такси и подъехал к своей лавке.
Я чувствовал себя уже лучше, хотя страх еще не совсем прошел.
Целое утро, отказывая покупателям, я старался держаться, как ни в чем не бывало. Одним я говорил, что товар уже кончился, с других запрашивал слишком высокую цену, третьим отвечал, что товар закуплен, но в лавку поступили только образцы. Я даже позволил себе роскошь грубо обойтись с двумя особенно неприятными мне покупателями. А про себя твердил: «Крепись, труден только первый шаг, дальше все пойдет как по маслу».
В то утро мне было страшно возвращаться домой, мне казалось, что, несмотря ни на что, я все еще люблю свою жену. Я боялся этого потому, что тогда мне снова пришлось бы бороться за каждую копейку и слышать, как меня называют скупцом, то есть опять началась бы та мучительная жизнь, которой я жил последние два года. Но стоило мне увидеть ее, как я понял, что моя любовь действительно прошла. Жена стала для меня просто вещью. Я даже заметил, что нос у нее блестит и под пудрой. Но я сказал:
— Дорогая, я принес тебе подарочек, тебе ведь давно хотелось иметь ручные часики.
Она протянула мне руку, я надел ей часы, а рядом запечатлел горячий звучный поцелуй, как это и полагалось влюбленному супругу. А про себя подумал: «Да, я целую тебя, но поцелуй Иуды вряд ли был более лживым!» Надо сказать, что в тот день, вероятно, чувствуя угрызения совести за все, что она мне наговорила, Валентина была очень мила и нежна со мной. Но меня это теперь мало трогало: внутри у меня пружина любви была сломана, и тут уж ничего нельзя было поделать.
Спустя некоторое время я начал осуществлять свой план. Не проходило дня, чтобы я не дарил ей что-нибудь. В лавке, даже не выслушивая, что спрашивают покупатели, я сразу же объявлял им: «Продажи нет». А между тем счет в банке все уменьшался. Полмиллиона лир — не такая уж крупная сумма, и месяца через два у меня почти ничего не осталось. Валентина ни о чем не догадывалась. Она по-прежнему читала журналы, курила американские сигареты и ходила в кино со своими подругами. Только иногда, принимая очередной подарок, она говорила:
— Видишь, я была права, не поверив, что у тебя не осталось денег. Теперь ты тратишь гораздо больше прежнего. И если я не могу еще назвать тебя щедрым, то во всяком случае ты уже не так скуп, как раньше, у тебя уже не надо выпрашивать деньги, ты сам тратишь их.
Я промолчал, но в голове у меня пронеслось: «Не торопись праздновать победу!»
И вот, наконец, наступил день, когда я взял в банке последние пять тысяч лир. Почти на все деньги я накупил американских сигарет, так что у меня осталось не больше трехсот лир.
Было еще раннее утро, и вместо того чтобы отправиться в лавку, я вернулся домой, прошел в спальню и, не раздеваясь, как был, в ботинках и одежде, растянулся на своей еще не убранной постели. Валентина спала, она повернулась на другой бок и сквозь сон спросила;
— Ты дома? Разве сегодня воскресенье?
И опять заснула.
Дожидаясь, пока она проснется, я курил сигарету за сигаретой. Она проспала еще около часу, потом проснулась и, не успев открыть глаза, спросила:
— Так, значит, сегодня праздник?
— Да, праздник, — ответил я.
Она встала и начала медленно одеваться. Одевалась она молча и только несколько раз повторила: «Но какой же сегодня праздник?» — как будто предчувствовала, что это совсем не праздник.
Я ждал того момента, когда она попросит денег на расходы; несмотря на всю свою лень, она покупала продукты сама, а готовить ей помогала приходящая прислуга.
Валентина прошла в ванную комнату, потом кончила одеваться и направилась в кухню, чтобы приготовить кофе и поболтать с прислугой. Я тоже встал и вышел на кухню. Мы молча выпили кофе. Но, как видно, мысль о празднике не выходила у нее из головы, потому что она снова спросила меня:
— Но скажи, какой все-таки сегодня праздник?.. Лючия говорит, что никакого праздника нет и все магазины открыты.
— Сегодня мой праздник, — просто ответил я и, вернувшись в спальню, снова растянулся на постели в костюме и ботинках.
Валентина, о чем-то разговаривая с прислугой, пробыла еще некоторое время на кухне, как мне кажется, больше для того, чтобы показать мне, что не принимает мое поведение всерьез. Наконец она появилась на пороге и, подбоченившись, проговорила:
— Ты можешь не работать — это твое дело. Валяйся, пожалуйста, на кровати… Но если ты хочешь есть, давай деньги на продукты.
Я пустил дым в потолок и ответил:
— Деньги? У меня нет денег.
— Как это, у тебя нет денег?
— Вот так, нет!
— Слушай, что это еще за капризы? Что ты задумал? Ведь если ты не дашь денег, я не смогу купить продукты, а если я не куплю продукты, нам нечего будет есть.
— Да, я тоже так думаю, что нам нечего будет есть.
— Вот что, — сказала она, — я не собираюсь терять с тобой время. Деньги положишь на ночной столик.
