искали: Марчано.
Она стояла на вершине скалы. Высокие черные дома издали были похожи на крепостные стены. Обогнув эту крепость по дороге, кружившей у подножья скалы, мы въехали в ворота и оказались перед узкой и темной улочкой, поднимавшейся в гору между домами бедняков. Мы вскарабкались вверх по этой улочке и выехали на пустынную площадь, окруженную большими старинными домами, с фонтаном для водопоя посредине. Ни лавки, ни бара, ни кино словом, ничего. «Я что-то не вижу траттории», — сказал Уго, объезжая площадь.
К фонтану направлялся крестьянин с мулом на поводу; мы спросили у него, где тут можно поесть. Он молча указал на какой-то переулок. Уго тут же свернул в него, и через минуту мы оказались на маленькой площади, мрачной, как колодец: там на двери одного дома действительно была прибита дощечка с надписью «Остерия». Мы с облегчением вылезли из машины, и кто-то сказал:
— Видите, здесь есть садик, и мы можем закусить на свежем воздухе.
Но войдя в дом, мы очутились в длинной комнате с низким потолком, темной и затхлой. Здесь стояли три скамейки и три грубых стола и больше ничего. Ни стойки с бутылками, ни календаря на стенке, ни даже рекламы газированной воды. Мы стали звать хозяев, хлопать в ладоши; открылась дверь — и вошла, с трудом неся свой живот, беременная женщина, по меньшей мере на шестом месяце, в черном платье, с недоверчивым и недовольным желтым лицом, не предвещавшим ничего хорошего.
— Что у вас можно поесть?
— Ничего нет… Уже поздно.
— Может, кусок мяса найдется?
— Мясная закрыта… Разве немного овечьего сыра.
— А спагетти?
— Могу сварить, но придется подождать, огонь уже потух… И потом у меня нет ни масла, ни томата.
Бритва выступил вперед и развязно сказал:
— Ну, ну, мамаша, вы что, боитесь, что мы не заплатим?
Она, не смущаясь, ответила:
— Вы можете платить сколько угодно… но раз у меня ничего нет?
— Тогда зачем вы написали на вывеске «Остерия»?
Она пожала плечами и, шлепая туфлями, направилась к двери.
— Дура неотесанная! — крикнул ей вслед разъяренный Теодоро.
Женщина обернулась и спокойно сказала:
— От дурака слышу.
С этим она и ушла.
Не солоно хлебавши мы вышли на улицу, проклиная Марчано.
Сильно припекало солнце. Мы решили вернуться назад к озеру Браччано: быть может, там, в одной из этих красивых деревушек, Ангуилларе или Тревиньяно, найдется что-нибудь поесть. Мы мчались с бешеной скоростью и всю дорогу ругали здешний народ: «Грубияны, невежи, хамы, дикари, негодяи, навозные жуки, подлецы, мужланы». И это еще не самые крепкие словечки, которыми мы честили жителей римских пригородов. После нескольких минут этой сумасшедшей езды показалось голубое, сверкающее озеро. Оно так искрилось на ярком солнце, что на него было больно смотреть. Мы подъехали к Тревиньяно, остановились у траттории над самым озером и вошли в помещение, очень похожее на харчевню в Марчано, но с той разницей, что здесь мы застали несколько охотников с ружьями и собаками.
— Угрей! — с порога сказал Уго.
— Есть только один, но зато большой, — ответила хозяйка, направляясь к чулану, где был садок.
Она ввела нас в темную каморку, похожую на прачечную. Здесь в цементном бассейне для стирки белья лежал, свернувшись кренделем в темной воде, грязновато-зеленый угорь. Женщина опустила туда ведро и стала ловить угря, все время ускользавшего от нее; наконец она поймала его и вытащила. Он продолжал извиваться в ведре. И тут Теодоро, у которого уже слюнки потекли, допустил оплошность. Он ухватил угря за шею, крича:
— Теперь не уйдешь!
Но угорь извернулся, и Теодоро в испуге выпустил добычу. Угорь упал на пол и юркнул под садок.
— Держи его, держи! — закричал Теодоро, бросаясь на пол.
Но где там!.. Женщина сказала:
— Он уполз в сточную трубу, его уже не поймаешь!.. Но вы должны уплатить за него.
В общем, мы потерпели полную неудачу.
Здесь, как и в Марчано, есть было нечего. Мы заказали свежие бобы, овечий сыр, хлеб и вино. Нечего сказать, подходящий воскресный обед, стоило проехать пятьдесят с лишним километров, чтобы съесть его в Тревиньяно! В траттории было полно охотников, толковавших об охоте, но, видно, все их разговоры были пустой болтовней, потому что ни у кого из них мы не заметили даже подстреленного жаворонка. Зато собак была пропасть: все худые до ужаса, рыжие, лохматые. Теодоро швырял им бобовые стручки, приговаривая:
— Нате, жрите, заморыши!
И бедняги набрасывались на них, думая, что это хлеб.
Но сыр был хорош, острый, пахучий, вино тоже недурное, а хлеба и бобов было вволю. Итак, мы набили животы сыром, бобами, хлебом и вином. Сколько мы выпили вина? Без преувеличения почти по два литра на брата. Под конец за столом, усыпанным бобовыми стручками, завязался спор о последнем футбольном матче, и Теодоро, не терпевший обычно никаких возражений, сказал Бритве, который своими доводами припирал его к стенке, что он не прочь дать ему в морду. Пришлось их разнимать.
Когда мы уезжали отсюда, нам снова стало весело, потому что мы основательно выпили, хотя и скверно поели. И вот, вместо того чтобы вернуться в Рим, мы отправились в Рончильоне выпить по чашке кофе. На одном подъеме нам попались два велогонщика с номерами на спине и на груди, нажимавшие из последних сил. Кто-то вспомнил, что в этих местах как раз в воскресенье должен происходить велокросс; видно, эти двое отстали от основной группы. Когда мы проезжали мимо гонщиков, Теодоро, разгоряченный вином, высунулся из окошка и стал по своему обыкновению над ними насмехаться:
— Эй ты, тряпичные ноги, рогач… Катаешься, а тем временем жена тебе рога наставляет, конопатый!
Мы надорвали животы от смеха, тем более что гонщики, усталые, потные, согнувшись над рулем, не отвечали, сберегая дыхание, и только метали на нас яростные взгляды. Мы опередили их, проехали с километр и в самом деле нагнали основную группу участников кросса: двадцать с лишним велосипедистов со свитой болельщиков, тоже на велосипедах, и две сопровождавшие их машины. Мы промчались мимо них на третьей скорости и через пару километров, не сбавляя хода, въехали в Рончильоне. Уго, выпивший не меньше других, на самой площади, вместо того чтобы затормозить, бог знает почему прибавил газу. Маленькая, сверкающая лаком темно-синяя машина, тихо проезжавшая впереди, загородила ему дорогу, и он, как сумасшедший, с разгону врезался в нее. Мы сразу остановились и вышли; вылез и хозяин пострадавшей машины высокий лысый господин с усами щеточкой, в клетчатом костюме и замшевых перчатках. Мы были кругом виноваты, но с пьяных глаз начали препираться с этим господином аристократической внешности. Он говорил спокойно и пренебрежительно, надменно меряя нас взглядом, а мы орали. На крик сбежались все, кто был на площади. Синьор раздраженно сказал, что мы пьяны, и это было верно. Но Теодоро стал кричать ему прямо в лицо:
— Да, мы не картавим на французский манер и водим машину не в лайковых перчатках, но мы сбавим форсу синьору графу!
Откуда он взял, что это граф, одному богу известно. В этот момент толпа зашевелилась, чья-то рука схватила Теодоро за плечо и послышался чей-то голос:
— А ну, повтори, что ты там говорил, ну-ка, повтори!
Это были два гонщика, которых незадолго перед тем поносил из машины Теодоро. Один — долговязый, тощий, со впалыми щеками и блестящими глазами, другой — низкорослый, с приплюснутой головой, без шеи и с широченными плечами. Поднялась суматоха. Теодоро пятился, повторяя:
— Да кто ты такой? Откуда ты взялся?
