На перекрестке виа Салариа и виа По я свернул к проспекту Италия, но скоро обнаружил, что еду один, так как Польдино и остальные направились к площади Куадрата. В растерянности я остановился и закричал им вслед;
— Куда же вы поехали? Ведь надо сюда, сюда!
Польдино тоже остановился и ответил:
— Мы едем на Тибр, купаться.
— Что? Да вы с ума сошли!
А он, с презрением:
— Это ты сошел с ума — голова седая, а нарядился в голубое, как паяц.
Девчонки хохотали, а я почувствовал стыд и от злости готов был его убить, но смирился и на этот раз.
Мы двинулись по виа По, проехали бульвар Льеджи, площадь Унгерия, бульвар Париоли. Теперь кортеж возглавлял Польдино, а я плелся в хвосте: у меня одышка, а они сейчас не ехали, а летели. И теперь название фильма выглядело так: «МЕЗ», «ДИЕ», «ТАР», «ЗА», «НА», «ВОЗ», что было лишено всякого смысла. И прохожие на тротуарах останавливались и смотрели на пятерых юношей, одетых в небесно- голубое, мчавшихся во весь дух на велосипедах с двумя потаскушками и на едва поспевавшего за ними старика, тоже в небесно-голубом. И люди качали головами и смеялись. А ребята теперь кричали по- тарзаньи во все горло, как будто и в самом деле находились в диких лесных дебрях, а не под платанами улиц Рима.
От площади Сантьяго дель Чиле начинается спуск, и здесь они настолько от меня оторвались, что в конце концов к Акуа Ачетозе я приехал один. Раза два я сбивался с пути, возвращался обратно, наконец мне показалось, что вдали, на тропинке, шедшей вдоль берега реки, я различаю их. Взбешенный, обливаясь потом, я помчался в этом направлении.
Они выбрали себе место, где берег Тибра расширяется, образуя песчаную площадку, поросшую мелким кустарником. Здесь река изгибается, словно змея, и противоположный берег оказывается так близко, что можно различить закрепленные в воде сети, покачиваемые течением.
Я застал их в тот момент, когда они, бросив на землю велосипеды, щиты и прочие аксессуары, раздевались. Девушки — те хоть зашли в кусты, а ребята даже и не думали прятаться. Я соскочил с велосипеда и, кипя от ярости, бросился к Польдино, который в это время высвобождал из штанов ноги. Я закричал ему:
— Негодяй! Где у тебя совесть?
Он же нагло:
— Что тебе надо? Можно узнать, что тебе надо? Скажешь ты или нет, что тебе надо?
И при каждом «что тебе надо» он тыкал меня рукой в грудь, чуть не под самое горло, другой рукой он в это время придерживал трусы. А я все еще не мог отдышаться после такой гонки, да и возраст давал себя знать, я чувствовал, что ноги у меня подкашиваются, и наконец, после четвертого толчка, свалился на землю. Тут они словно по сигналу принялись безумствовать. Девчонки, держась за руки, выскочили из-за куста в одних нижних юбках из грубого полотна. По правде сказать, красотой они не отличались; как я уже говорил, были они низкорослые, коренастые, со впалой грудью, но с крепкими бедрами, как все попрошайки и бродяжки, которым приходится мало есть и много ходить. А те пятеро, словно на танцах, выступали им навстречу, придерживая руками трусы; они начали танцевать среди кустов, затем стали бегать и гоняться друг за другом. Польдино орал:
— Я Тарзан! Я тебя похищаю и волоку к себе в пещеру!
И рыча по-тарзаньи, он бросился за брюнеткой. Был он вдвое ниже ее ростом, белый, тощий, хилый, так что жалко было на него смотреть. Наконец, бегом, вприпрыжку, они направились к реке, и один за другим бросились в воду.
И на берегу остался один только я — стеречь голубые куртки и женское тряпье. Седой, в небесно- голубом комбинезоне, словно паяц, с лицом вечного безработного, с наполовину высыпавшейся дешевой сигаретой в дрожащих губах.
Мне было горько, обидно до слез. Я ненавидел этих мальчишек за то, что они так со мной поступили, но вместе с тем я ненавидел и самого себя за то, что у меня не хватало мужества освободиться от этого чувства долга. И даже теперь, когда уже ничего нельзя было поправить, я, глядя на них, счастливых и беззаботных, плещущихся в водах Тибра, не мог не задаваться тревожным вопросом: «А что скажут в агентстве?» И приходил в бешенство, оттого что испытывал эту тревогу и не мог от нее освободиться. А мне хотелось бы стать таким же, как они: как и они, броситься в воду, кричать по-тарзаньи, шутить с девушками. Но я был стар и обременен чувством долга, и с этим уже ничего нельзя было поделать.
Им во всем везло. Они плескались в воде до тех пор, пока небо не почернело и первые капли дождя не упали в желтые волны Тибра. Тогда они вышли из воды, и Польдино закричал, что этот дождь подоспел очень кстати: если в агентстве их станут упрекать, они смогут сказать в свое оправдание, что были вынуждены спрятаться от дождя. Одна из девушек, брюнетка, одевшись, подошла ко мне и попросила сигарету. Я дал ей, и тогда захотелось курить и блондинке и всем пятерым ребятам, и так я остался без сигарет, но зато мы помирились.
Между тем тучи, уронив несколько скудных капель, прошли над Тибром и удалились в сторону от города. Мы снова сели на велосипеды, в том порядке, какого требовало название фильма, и поехали вдоль песчаного берега к Акуа Ачетоза. Там обе девушки пересели на автобус, а мы опять двинулись по бульвару Париоли. Немного спустя мы уже ехали в темпе похоронной процессии среди роскошных автомобилей, мимо кафе по виа Венето.
Ромул и Рем
Какую другую потребность можно сравнить по остроте с голодом? Попробуйте вслух произнести: «Мне нужна пара ботинок… мне нужна расческа… мне нужен носовой платок», помолчите минуту, переведите дыхание и потом скажите: «Мне нужно пообедать», — и вы сразу почувствуете разницу. О чем бы ни шла речь, вы можете раздумывать, искать, выбирать, можете вовсе отказаться от нужной вам вещи, но если вы сознаетесь себе, что вам надо пообедать, — времени терять нельзя. Вы должны раздобыть себе обед, иначе вы умрете с голоду.
В полдень пятого октября этого года я присел на краю фонтана на площади Колонна и сказал себе: «Мне нужно пообедать». Оторвав свой взгляд от мостовой, которую я разглядывал во время этих размышлений, я посмотрел на уличное движение вдоль Корсо: все передо мной было словно в тумане, все дрожало. Я не ел больше суток, а, как известно, первое, что наблюдается у голодного человека, — это ощущение, что все предметы, которые он видит, дрожат и качаются, словно сами испытывают голод. Тогда я подумал, что должен достать себе еду во что бы то ни стало и что если я еще буду откладывать, то у меня не хватит сил даже на то, чтобы что-нибудь придумать… Тут я стал размышлять, как бы мне поскорее раздобыть себе обед.
Беда в том, что в спешке никогда ничего путного не придумаешь. Так и сейчас, идеи, которые приходили мне в голову, были скорее похожи на бред. «Я сажусь в трамвай… лезу к кому-нибудь в карман и убегаю», или: «Вхожу в магазин — и прямо к кассе, хватаю все деньги и убегаю». И до того я себе живо это представил, что даже испугался и решил: «Все равно пропадать, так уж пусть лучше меня арестуют за оскорбление представителя власти… в конце концов, тарелку супа в полиции всегда дадут».
В этот момент рядом со мной какой-то мальчишка позвал:
— Ромул!
Услышав это имя, я вспомнил о другом Ромуле — об одном парне, с которым я был вместе на военной службе. Я тогда не удержался и наврал ему про себя с три короба — будто я из деревни, из зажиточной семьи. На самом деле родился я вовсе не в деревне, а в римском пригороде Прима Порта. Но сейчас это могло сыграть мне на руку. Ромул держал где-то в районе Пантеона тратторию. Я решил — пойду к нему и пообедаю, ведь я так голоден. Ну, а когда дело дойдет до денег, заговорю о дружбе, о том, как вместе
