служили, словом, предамся воспоминаниям… в конце концов, не захочет же он, чтобы меня арестовали!
Прежде всего я подошел к витрине магазина и посмотрел на себя в зеркало. К счастью, я утром побрился, воспользовавшись бритвой и мылом своего хозяина — швейцара из суда, у которого я снимаю чулан под лестницей. Рубашка на мне была не очень чистая, но неприличной ее тоже нельзя было назвать — я носил ее только четыре дня. А серый в елочку костюм выглядел совсем как новый: мне его подарила одна добрая синьора (ее муж во время войны был моим капитаном). Вот с галстуком дело обстояло хуже — он весь обтрепался. Еще бы, этот красный галстук служит мне уже, должно быть, лет десять.
Я поднял воротничок и заново завязал узел: теперь один конец галстука был длинный-длинный, а другой — совсем короткий. Я запрятал короткий конец под длинный и застегнул пиджак доверху. Когда я отошел от зеркала, у меня закружилась голова — может, оттого, что я так старательно себя разглядывал, — и я наткнулся на полицейского, стоявшего на углу тротуара.
— Смотри, куда идешь, — сказал он мне, — ты что, пьян?
Мне хотелось ему ответить: «Да, пьян от голода», но я решил не связываться и нетвердым шагом пошел по направлению к Пантеону.
Адрес я знал, но, увидев дом, подумал, уж не ошибся ли… Я оказался перед маленькой дверью в глубине тупика, а шагах в двух от меня стояло четыре или пять мусорных ящиков, наполненных до краев. На вывеске цвета бычьей крови было написано: «Траттория. Домашняя кухня». На витрине, тоже выкрашенной в красный цвет, было выставлено всего-навсего одно яблоко. Нет, я вовсе не шучу: одно-единственное яблоко.
Я кое о чем начинал догадываться, но, раз уж надумал, решил войти. Когда я вошел в помещение, я все понял и на мгновенье, кроме голода, почувствовал еще и растерянность. Я собрался с духом и уселся за столик всего их стояло здесь в пустой, полутемной комнатушке четыре или пять. Грязная ситцевая занавеска, висевшая позади стойки, скрывала дверь в кухню. Я стукнул кулаком по столу.
— Официант!
В кухне зашевелились, занавеска приподнялась, из-за нее выглянуло и снова скрылось чье-то лицо… Я узнал своего друга Ромула. Подождав с минуту, я снова стукнул по столу. На этот раз он выбежал из-за занавески, застегивая на ходу засаленную, бесформенную белую куртку. Он подошел ко мне с таким почтительным «чего изволите», такая надежда звучала в его голосе, что у меня сжалось сердце. Но раз уж заварил кашу — надо было расхлебывать. Я сказал, что хочу пообедать. Он начал вытирать тряпкой стол, потом остановился и, глядя на меня, проговорил:
— Это же Рем…
— А-а, ты меня узнал все-таки, — сказал я с улыбкой.
— Да как же не узнать… Мы же с тобой вместе служили… Нас еще дразнили «Ромул, Рем и волчица» — помнишь, из-за девушки, за которой мы вместе ухаживали…
Короче говоря, пошли воспоминания. Но сразу было видно, что он начал вспоминать прошлое не потому, что любил меня, а потому, что я был его клиентом, да к тому же еще единственным клиентом — в траттории, кроме меня, никого больше не было. Ему явно хотелось хоть как-нибудь скрасить безотрадное впечатление, которое производила его «траттория».
В заключение он похлопал меня по плечу:
— Так-то, старина Рем. — Потом, повернувшись в сторону кухни, позвал: — Лорета! — Занавеска приподнялась, и показалась приземистая грузная женщина в переднике. Лицо у нее было хмурое и недоверчивое. Муж сказал ей, показывая на меня: — Это тот самый Рем, о котором я тебе столько рассказывал.
Она изобразила на лице что-то вроде улыбки и кивнула в знак приветствия. Из-за ее спины выглядывали двое детей — мальчик и девочка. Ромул все повторял:
— Молодец, молодец… просто молодчина…
Заладил, как попугай: «молодец, молодец» — видно, он ждал, чтобы я заказал обед. Тогда я решился:
— Я, Ромул, в Риме проездом… ведь я — коммивояжер… Все равно надо было пойти куда-нибудь поесть, вот я и подумал, почему бы мне не пообедать у друга Ромула?
— Молодец, — снова повторил он. — Так что же тебе приготовить? Спагетти?
— Конечно.
— Спагетти с маслом и с сыром… Они быстрее сварятся, и для желудка легко… Ну, а еще что? Как ты насчет бифштекса? Или зажарим пару ломтиков телятины? А может, хочешь хороший кусочек говядины? Или эскалопчик на сливочном масле?
Все это были простые блюда, я мог бы их приготовить на спиртовке сам. Из какой-то непонятной жестокости я спросил:
— А абаккио… аббакио у тебя есть?
— Очень сожалею… но мы его обычно готовим к ужину…
— Ну ладно, тогда бифштекс с яйцом а ля Бисмарк.
— А ля Бисмарк, конечно… С картофелем?
— С салатом.
— Хорошо, с салатом… И литр вина, сухого, да?
— Сухого.
Повторяя вполголоса: «Сухого, сухого», он пошел на кухню, оставив меня за столиком одного. У меня по-прежнему кружилась от слабости голова, я чувствовал, что поступаю гадко, подло, но, сам не знаю почему, это доставляло мне чуть ли не удовольствие. Голод ожесточает человека. Может быть, Ромул был еще голоднее меня, и мне, в конце концов, было приятно сознавать это.
Между тем все семейство о чем-то совещалось на кухне. Я слышал тихий, взволнованный голос Ромула, что-то торопливо говорившего жене. Та явно была недовольна. Наконец занавеска приподнялась, и из кухни выбежали дети. Они поспешно направились к выходу. Я понял, что в траттории у Ромула не было, должно быть, даже хлеба. В тот момент, когда приподнялась занавеска, я успел заметить, что жена Ромула, стоя перед плитой раздувала почти погасший огонь. Потом Ромул вышел из кухни и подсел ко мне за столик. Он пришел посидеть со мной, чтобы выиграть время и дать возможность ребятишкам сбегать за продуктами. Движимый все той же жестокостью, я сказал:
— Славное у тебя заведеньице… Ну, а как идут дела?
Он ответил, опустив голову:
— Хорошо, дела идут хорошо… Конечно, поскольку сейчас кризис… Да к тому же сегодня еще понедельник… Но обычно здесь у нас пройти негде.
— Ты неплохо устроился.
Прежде чем ответить, он взглянул на меня. Лицо у него было полное, круглое, как и полагается хозяину траттории, но при этом такое бледное, небритое, несчастное…
— Ты тоже неплохо устроился, — заметил он.
Я небрежно ответил:
— Да, пожаловаться не могу… Свои сто — сто пятьдесят тысяч лир в месяц я всегда зарабатываю… Правда, работа тяжелая.
— И все же не такая, как у нас.
— Ну да, вашему брагу хорошо: люди могут обойтись без чего угодно, только не без еды… Ручаюсь, что у тебя и про черный день кое-что отложено.
На этот раз он промолчал, ограничившись улыбкой, но в этой улыбке было столько отчаяния, что мне стало жаль его. Наконец, как бы желая сделать мне приятное, он сказал:
— Старина Рем… а помнишь, как мы жили с тобой в Гаэта?
Словом, он предпочитал заняться воспоминаниями, потому что ему было стыдно говорить неправду, а возможно, и потому, что солдатчина была лучшей порой его жизни. Мне стало так жалко его, что я решил доставить ему удовольствие и сказал, что все помню. Он сразу же оживился, принялся болтать и даже смеяться, то и дело хлопая меня по плечу.
Вскоре вернулся сынишка Ромула, держа обеими руками литровую бутылку вина. Он шел на цыпочках, как будто нес святые дары. Ромул налил мне и себе — сразу, как я ему предложил. Выпив, он стал еще
