Фаустину это ни капельки не смутило.
— Прощай, Карло, — крикнула она ему, и мы прошли мимо.
Сиделка
Садоводство, в котором я работаю, находится в Читта-Джардино, и каждое утро, проезжая на автобусе по виа Номентана, я не могу удержаться, чтобы не взглянуть на ограду виллы, что находится за церковью Сант-Аньезе. Несколько лет назад я был садовником на этой вилле, и кусты жасмина вдоль ограды посажены моими руками; это я расположил у входа вазы с камелиями и посадил у самой стены дома глицинии, которые теперь, если только они не погибли, должны бы уже достигать третьего этажа. Из-за болезни хозяина виллы сад был заброшен и скорее походил на место свалки, чем на сад; а я из любви к сиделке, которая ухаживала за хозяином, в несколько месяцев превратил этот сад в настоящую оранжерею: разбил клумбы, посыпал гравием дорожки, посадил кусты сирени, а вокруг клумб и вдоль дорожек сделал красивое обрамление из аккуратно подстриженных кустиков самшита. Помнится, я посадил еще в центре одной клумбы большую магнолию из семейства грандифлора — как раз против окна Неллы, чтобы весной аромат цветов проникал к ней в комнату; а под окном у нее я посадил японику — удивительно красивое вьющееся растение с черными стеблями и красными цветами.
Нелла была сиделкой. Я был влюблен в эту крепкую девушку среднего роста, с рыжими волосами, с широким и свежим лицом, покрытым веснушками, и в очках — она была близорука. Нелла понравилась мне с первого взгляда потому, что она была такая сильная и здоровая, с пышным телом, выпиравшим из-под белого халата; понравилось мне и ее спокойное, немного замкнутое выражение лица, которое придавали ей веснушки и очки. Она была похожа на докторшу, и вот именно этот контраст между строгим лицом и цветущим молодым телом и заставил меня потерять голову.
Той весной здоровье синьора, за которым она ухаживала, беспокоило меня куда больше, чем мое собственное, ведь я знал, что если он выздоровеет или умрет, Нелла уедет и мне уже нелегко будет с ней встречаться. Всякий раз, когда она открывала утром окно комнаты, где лежал больной, и выглядывала в сад, я оказывался тут как тут, под окном, и спрашивал ее: «Как дела?» А она отвечала: «Ничего, понемножку» — и при этом лукаво улыбалась, потому что догадывалась о причине такой моей заботливости. Потом в течение всего утра я не раз видел ее в том же окне: то она капала в рюмку лекарство, то осматривала иглу шприца, перед тем как сделать укол. Я подавал ей знаки, а она только отрицательно покачивала головой, словно говоря: «Ты разве не видишь, что я в комнате больного?» Она, конечно, была очень добросовестная сиделка, куда добросовестнее мужчин, но она еще и хитрая была — все время ссылалась на свою работу, чтобы заставить меня вздыхать понапрасну, как делают некоторые девушки, которые, чтобы набить себе цену, всегда ссылаются на маму: мама, мол, этого не позволяет, а на самом деле они просто кокетничают.
По утрам я старался работать на участке перед фасадом виллы, потому что окно комнаты больного выходило как раз на эту сторону. А днем, зная, что после завтрака больной спит и Нелла воспользуется этим временем для встречи со мной, я переходил работать в глубину сада, который тянулся далеко-далеко; там, за рощицей молодых дубков, у самой ограды находился фонтан. И почти ежедневно, часа в два или три, Нелла приходила сюда, и мы проводили вместе с полчаса или час. Я срезал для нее какой-нибудь цветок: гардению, камелию или розу; а она, чтобы доставить мне удовольствие, прикалывала его у себя на груди, к халату. Потом она садилась на край фонтана, и я говорил ей о своей любви. Я был всерьез влюблен в нее и с самого же начала заявил, что хочу на ней жениться. Она молча выслушивала меня, и выражение ее лица становилось замкнутым. Я говорил ей:
— Нелла, я хочу, чтобы мы поженились; я хочу, чтобы ты народила мне много-много детей… по одному каждый год… Знаешь, какие это будут замечательные детки! Ты красивая, да и я вроде не урод.
Она смеялась и говорила:
— Горе мне… Ну, а как же мы их прокормим?
Я на это отвечал:
— Я буду работать… открою собственное садоводство.
А она:
— Но я хочу остаться сиделкой.
Я возражал:
— Ну на что тебе быть сиделкой! Ты будешь моей женой!
А она мне:
— Не хочу я детей, я хочу остаться сиделкой… Мои больные — вот мои дети.
Но при этом она улыбалась и позволяла взять себя за руку. Однако, когда, немного осмелев, я пытался ее поцеловать, она тотчас же отталкивала меня и поднималась со словами:
— Мне пора к нему.
— Но он же спит!
— Да, но если он проснется и увидит, что меня нет около него, он может умереть от огорчения: он хочет, чтобы только я за ним ухаживала.
В такие минуты я ненавидел больного, хотя ему был обязан своим знакомством с Неллой. И вот она уходила, а я в бешенстве хватал грабли и с таким рвением принимался расчищать дорожки, что вместе с мелкими камешками летели комья земли.
Нелла ни разу не позволила мне поцеловать себя. Но изредка она разрешала мне любоваться своими волосами, которые вместе с глазами составляли главную ее красоту. Я просил:
— Дай мне полюбоваться твоими волосами!
— Какой ты надоедливый, — мягко сопротивлялась она, но в конце концов уступала мне и позволяла снять со своей головы косынку и вынуть, одну за другой, все шпильки. Какое-то мгновение копна ее рыжих густых волос держалась на голове, словно корона из красной меди. Затем она делала неуловимое движение, и волосы рассыпались у нее по плечам, они спадали волнами до самой талии; а она стояла неподвижно под этой золотистой массой волос и пристально смотрела на меня сквозь очки. Тогда я протягивал руку и осторожно снимал с нее очки. В очках у нее был какой-то лицемерный вид, а без очков ее глаза, большие, влажные, нежные, коричневые, как каштаны, придавали ее лицу совершенно иное выражение: томное и зовущее. И я любовался ею, не дотрагиваясь до нее, до тех пор, пока она, может быть, почувствовав смущение, не надевала поспешно на голову косынку и на нос очки.
Я так был в нее влюблен, что, помню, однажды сказал ей:
— Мне бы тоже хотелось заболеть… по крайней мере, тогда ты была бы все время со мной.
Она, улыбаясь, ответила:
— Ты с ума сошел… здоров — и хотел бы заболеть?
А я повторил:
— Да, я хотел бы заболеть… тогда тебе пришлось бы проводить рукой по моему лбу, чтобы узнать, нет ли у меня жара… И по утрам ты обмывала бы мне лицо теплой водой… А когда бы я чувствовал нужду, ты быстро прибегала бы с судном и стояла около меня…
Последние слова заставили ее рассмеяться.
— Какой же ты чудак!.. Неужели ты думаешь, что нам, сиделкам, приятно выполнять некоторые наши обязанности?
— Конечно, это неприятно и вам и самим больным, — отвечал я. — Но по мне уж лучше хоть что- нибудь, чем вообще ничего.
Но довольно! Так я никогда не кончу рассказывать, ведь известно, что в любви даже всякие мелочи кажутся важными; особенно потом, когда — как это случилось со мной — любовь обрывается в самом начале, не получив желанного завершения. Так как я слышал, что больной поправляется и скоро встанет на ноги, то я стал более настойчиво говорить о нашей женитьбе. Но Нелла всячески уклонялась от прямого ответа; то она давала мне понять, что и я ей не безразличен, то, наоборот, говорила, что любит меня недостаточно. Я думал, это последние ее колебания перед тем, как уступить мне: как это бывает, когда
