сублимированное сексуальное влечение, идеально удавшаяся сублимация. Вот почему я чувствую себя 'снизу' как по отношению к тебе, идеальному революционеру, так и по отношению к Протти, идеальному капиталисту. Ибо по отношению к 'возвышенцу' 'униженец' может ощущать только собственную ущербность, что бы он ни делал. Именно: независимо от политической ориентации или классовой принадлежности одного и другого'.
Так и хочется высказать ему все это и многое другое, отвести наконец душу. Но, как всегда, я стыжусь излишней учености подобного объяснения, прибегнуть к которому сейчас не в состоянии без сентиментальных излияний, а это может показаться Маурицио наигранным. В общем, при всей моей приверженности теории сублимации я ощущаю в себе наглый, завистливый душок неполноценности. Поэтому в замешательстве я лишь ухмыляюсь, — Да ничего. Я просто хотел сказать, что все члены вашей семьи идеальны, хоть и по разным причинам.
— Что еще? — И то, что я очень, очень далек от идеала.
Маурицио молчит. Вероятно, его раздражает мой прочувствованный тон. Еще бы, ведь 'возвышенцам' противно все личностное, частное, интимное. 'Возвышенцы-буржуа' внушают тебе это с самого детства устами строгих гувернанток. 'Возвышенцы-революционеры' делают из этого прямо-таки равило марксистского поведения.
Думая так, гляжу на Маурицио и как бы жду от него ответа. Однако моя версия, похоже, ничуть его не занимает. Маурицио отмалчивается и курит. Тут — здрасьте вам — вмешивается 'он': '- Когда же ты наконец допетришь, садовая голова, что всю твою неполноценность как рукой снимет — стоит тебе только признать собственное неоспоримое превосходство? — И в чем оно, позволь узнать? — Скажу без ложной скромности: в исключительности того, кто в эту минуту к тебе обращается.
— Ну, эти тары-бары мы уже слыхивали.
— Это не тары-бары, а факт. И тебе следует переговорить о нем с Маурицио'.
Улучив подходящий момент, 'он', как всегда, играет на моих слабостях. Уж 'он'-то чувствует всю двойственность моих отношений с Маурицио и беззастенчиво этим пользуется. И вот, к своему великому удивлению, я растерянно бормочу: — А хочешь знать, почему я кажусь себе таким недоделанным? — Почему? — Как бы это тебе объяснить… дело в том, что, к сожалению или к счастью, уж не знаю, природа невероятно щедро одарила меня.
— В каком же смысле? — В половом.
На этот раз Маурицио снимает черные очки и долго смотрит на меня, не говоря ни слова. Я испытываю то же ощущение, как во время прыжка 'ласточкой' с самого высокого трамплина в бассейне. Что ж, слово не воробей; делать нечего, придется договаривать. Не глядя на Маурицио, я продолжаю: — Возможно, ты не видишь связи между изъяном в психологии и величиной полового органа. Тем не менее эта связь существует. И заключается она в следующем: будь мой член нормальных размеров и мощи, 'он' оставался бы лишь частью тела, наравне с другими его частями. Но 'он' опирается на свою исключительность, чтобы тиранить меня. Если подыскать этому какое-то политическое сравнение, то мое положение немного напоминает страну, в которой царит полная анархия и уже непонятно, кто командует, а кто подчиняется.
Итак, я сказал все или почти все; и только не сумел произнести двух магических слов, которыми одержим, — 'возвышенец' и 'униженец'. А все оттого, что, как уже говорил, слишком закомплексован, чтобы признать собственную одержимость сублимацией. Впрочем, я понимаю, что, пожалуй, больше всего Маурицио поразила не моя внутренняя анархия. И точно: немного погодя он спрашивает, как бы из праздного любопытства: — И каковы же невероятные размеры этой самой части тела? Прежде чем ответить, пристально смотрю на Маурицио. Из — под челки золотистых волос, подрезанных, как у юных пажей на ренессансных портретах, выглядывает лицо со всеми чертами красоты, свойственной по меньшей мере гермафродиту. Отмечаю розоватый оттенок ноздрей и губ, полупрозрачные, с сиреневым налетом круги под огромными печальными глазами желтовато-карего цвета, молочную белизну щек, подбородка, шеи. А 'он' уже нашептывает мне нетерпеливо, вкрадчиво, настойчиво, лукаво, соблазнительно: '- Разве не видишь, что Маурицио — это синьорина? Девица из хорошей семьи? Какая тут революция! Неужели ты до сих пор не понял, что по сравнению с этим розовым херувимчиком ты имеешь неоспоримое превосходство мужчины, настоящего мужчины? Так чего ты ждешь, пришло время делать выводы!' Слушаю 'его' и думаю, что брежу. Да — да, вопреки моей воле 'он' толкает меня на скользкую дорожку сумрачного, невнятного бреда. Не веря своим ушам, слышу собственный ответ: — Какие размеры? Сейчас скажу.
— Давай.
Я медлю. Тогда, нетерпеливо и грубо, вмешивается 'он': 'Не хочешь говорить? Ничего, а за тебя скажу'. 'Он', не церемонясь, отталкивает меня и крикливо, многословно, беззастенчиво принимается описывать, как тогда, в машине, в разговоре с Иреной, свои умопомрачительные габариты. Вещая моими устами, 'он' распоясывается настолько, что я даже боюсь смотреть вниз. Тем не менее чувствую, хоть и не вижу 'его', что 'он' уже на взводе. Пытаюсь найти убежище в привычной для меня мысли: я тут ни при чем, это все их дела — 'его' и Маурицио. Но вот что странно: на сей раз констатация моего бессилия и моей непричастности к происходящему вовсе меня не утешает. Маурицио выслушивает подробное описание с непроницаемым видом; затем неожиданно и совершенно по-детски восклицает: — Враки! — А вот и нет! — Докажи.
— Как это? — Очень просто: я должен своими глазами убедиться, что природа и впрямь, как ты говоришь, щедро тебя одарила.
'Он' тут же заводится от такого предложения, не улавливая всей его двусмысленности, и требует, чтобы я переходил к 'действиям'. Слава богу, в последний момент я сознаю, чем все это может кончиться, и не предпринимаю никаких 'действий'. При этом я начинаю испытывать знакомое и устрашающее чувство единения с 'ним'; постепенно я становлюсь 'им', а 'он' становится мной. Кажется, будто я оторвался от пола и лечу по направлению к Маурицио. В действительности это не я, а 'он' воспаряет из паха, поднимается и похотливо тянется к объекту своих желаний. Обращаюсь к Маурицио, точнее, 'он' обращается к нему через меня: — Мне вовсе не трудно показать, что природа была ко мне неслыханно щедра. Но и ты в этом случае должен сделать то же самое.
— С чего это? — С того, что кое-какие вещи можно делать только вдвоем.
Катастрофа! Внезапно Маурицио, подобно артиллерийской батарее, подпускающей неприятеля под самые стволы орудий, чтобы стереть его с лица земли, расчехляет стволы орудий 'возвышенца' и ахает по мне прямой наводкой.
— Слушай-ка, Рико, — спрашивает он спокойно, — а ты, часом, не педик? Все летит в тартарары! Я окончательно потерял равновесие, положившись на 'него'. Теперь уже я отпихиваю 'его', пытаюсь взять себя в руки — все напрасно. Чувствую, как неудержимо скольжу на обыкновенной банановой кожуре и падаю на что-то твердое, не находя поблизости ни малейшей зацепки, за которую можно было бы ухватиться. Качаю лысой головой и бодренько смеюсь: — Я — педик? Ну ты даешь! — И все же… — Что все же? — И все же твое предложение выглядит по меньшей мере странным, тебе не кажется? — Это ты повернул дело так, что задетой оказалась моя честь.
— А ты свел весь разговор к сплошной анатомии.
Пытаюсь обернуть это препирательство в шутку: — Да брось ты! Педик! Если бы! Тогда бы я мог больше не думать о женщинах! Просто у мужчин частенько возникают такие споры: 'А у меня больше, чем у тебя. Нет, у меня больше. А ну, давай сравним'. Подростком я вечно мерился с друзьями-одногодками.
Пустой номер. Маурицио не клюет на эту удочку. Глядя мне прямо в глаза, он непреклонно заявляет: — Каждый сам выбирает себе друзей. Я не говорю, что этого вообще не бывает. Я говорю, что этого не бывает и никогда не бывало со мной.
Ну вот, теперь меня окончательно засунули 'вниз'. Это вам не самца-производителя с девицами из хороших семей разыгрывать! 'Униженец', я очертя голову помчался в поисках удачи гомосексуальной стезей и по уши увяз все в том же болоте унижения и стыда.
В бешенстве шепчу 'ему': '- Опять сел из-за тебя в лужу, бандит, висельник, каналья! Ну ничего, скоро сочтемся'.
Тем временем Маурицио идет к двери. Выходя в коридор, он поправляет очки и говорит: — Спасибо за взнос. Я сообщу об этом группе. Через неделю мы проведем собрание. Я представляю тебя, и мы обсудим твой сценарий.
