застал меня с капитаном из нашего же гарнизона. Избил его.
— И дальше?
— Все.
— Как это все? Его же перевели потом, верно? Да еще с неважной характеристикой.
— Так ты знаешь? Он сам рассказал тебе?
— Он рассказал, что вечеринка закончилась дракой.
— Начальство обязано было дать ему нахлобучку. В армии лейтенанту не положено бить капитанов, даже если он застанет кого-нибудь из них в постели своей жены. И все же, Гарри, начальство отнеслось к нему по-человечески и перевело его по-доброму, хотя и с плохой характеристикой. Знал бы ты, как мне было неловко перед ним. Да и ему, наверно, передо мной.
— И перевод Чарли устранил эту взаимную неловкость?
— Как сказать. Нигде в мире так не сплетничают и нигде сплетни не распространяются так быстро, как в армии Соединенных Штатов. Нас перевели в другой гарнизон, а через пару дней там все и всё знали. Знали, например, что миссис Бронсон лакает виски, словно воду, а в подходящей обстановке и после некоторого возлияния не прочь переспать с первым встречным.
— Представляю, как чувствовал себя Чарли!
— Неужели ты думаешь, что я не такая, как другие? Разница лишь в том, что меня однажды захватили на месте преступления. Но и одного раза достаточно. В армии ничего не забывают, ни от чего не отказываются и никогда ничего не исправляют. В армейском лексиконе нет таких выражений, как
— Но между вами в свое время что-то было?
— Между мной и Чарли? Мы поженились. Чего ты еще хочешь? Видно, что-то было. Да ты и сам мог бы прийти к этому выводу, Гарри. И сказать: «А, вы поженились? Значит, между вами что-то было!» Ведь мог бы?
— Мог.
— А вот и ошибаешься, Гарри! Послушал бы, что я наговорила Айрин Миллер о романе между генералом Бронсоном и его теперешней женой! Когда газеты напечатают эту чушь, во многих военных гарнизонах будут ржать до упаду. Неужели Чарли никогда тебе об этом не рассказывал? Или, может, рассказывал?
— Нет, до этого почему-то не дошло.
— А тебя так и подмывает все услышать, да? У тебя зуд? Тебе обязательно нужно, чтобы все факты встали на свои места — так уж у тебя устроен мозг. Все должно иметь свое начало, середину и конец, как хорошая газетная корреспонденция, да? Кто?.. Что?.. Где?.. Когда?.. Почему?.. Как?.. Именно этому вас обучают в школе журналистов? Шесть основных вопросов — шесть исчерпывающих ответов. Все по форме, все как полагается — аккуратно, подробно, в определенном порядке.
— Ладно, ладно, Маргарет! Какие же будут ответы?
— Кто?.. Мы с Чарли. Что?.. Наш брак. Где?.. В Фоллвью, штат Нью-Йорк, в родительском доме человека, ставшего в нынешнем году американским героем номер один. Когда?.. В 1932 году. Почему и как — ответить трудно, Гарри. А зуд все еще одолевает тебя, да?
— Я не смог бы заставить тебя замолчать, если бы и хотел.
— Да, не смог бы, если бы и хотел, Гарри. Может, ты добудешь что-нибудь выпить, хотя бы для себя. Мою историю куда лучше слушать, если орошать ее виски. Знаю по опыту.
Фоллвью, Нью-Йорк. 1930—1932. Маргарет
— Не знаю, как и рассказать тебе о Фоллвью, если ты там не бывал. Я повидала много разных городов, но Фоллвью был — для меня, конечно, — городом особенным. Детство мое, видимо, оказалось счастливым, как принято говорить. У меня нет оснований жаловаться на него, как на причину моей нынешней неврастении. Все выглядело бы куда проще, если бы, например, мой отец был пьяницей, или избивал меня, или бегал за девками, если бы я плохо училась в школе, заикалась, ненавидела мать. Отец лишь изредка, по воскресеньям, выпивал кружку пива.
По установившимся в Фоллвью стандартам мы считались довольно обеспеченными людьми. Отец работал в конторе мебельной фабрики. Я училась в начальной школе, потом в средней, одевалась, как все другие девочки, и считалась лучшим оратором среди учениц средней школы. Отец мой был слишком полным и слишком самодовольным человеком, чтобы гоняться за кем-то или за чем-то, не говоря уже о девушках. Одним словом, ни один психиатр не нашел бы в моем детстве ничего такого, за что мог бы зацепиться. У меня никогда не было собаки, погибшей на моих глазах, я никогда не страдала комплексом неполноценности, не была подвержена сильным переживаниям и даже, как ни покажется странным, любила родителей.
Фоллвью... Ведь я собиралась рассказать, что он собой представлял... Мне он казался большим, а в общем-то он был таким же, как всякий другой маленький городок Америки.
Мы очень гордились тем, что наша бейсбольная команда никогда не занимала места ниже третьего. Бейсбольные матчи чем-то напоминали игру в своеобразное лото. На каждой карточке, которые выдавались зрителям для записи заброшенных мячей, имелся номер, и на него иногда выпадали выигрыши — то квитанция, позволявшая бесплатно сдать в химчистку какую-нибудь вещь, то сумка с продуктами. Отличившийся меткими бросками игрок мог бесплатно поесть в любом ресторане Фоллвью. Кстати, большинство наших игроков почему-то выглядели так, словно они всю жизнь влачили голодное существование.
Ну, что еще?
Каждый мальчишка Фоллвью с годами мечтал обязательно вступить в клуб «Ротари» или стать членом одной из наших масонских лож — «Оленей», «Лесных жителей», «Оптимистов» или «Львов» — обычных, в сущности, клубов, где собирались любители выпивки и веселого мужского времяпровождения. Престиж человека в городе был тем выше, чем больше клубов считало его своим членом. Вся общественная жизнь города протекала в подобных клубах. Женщины вступали в «Женский клуб» или в клуб «Ордена восточной звезды», в «Женскую вспомогательную службу Американского легиона» или в организацию «Дочери американской революции». Каждый горожанин, если он хоть немного прослужил в армии и участвовал в какой-нибудь войне, обязательно состоял членом Американского легиона.
Что еще?
Ну, раз в году в Фоллвью приезжал знаменитый евангелистский проповедник Билли Сандей, и на его проповедях в церкви негде было яблоку упасть. Каждое воскресенье горожане обязательно посещали церковь, и не потому, что отличались особой набожностью. — просто так было заведено. Вставать, даже в воскресенье, позже девяти утра считалось неслыханным делом.
Насколько помню, мне ни разу не доводилось встречать на улицах Фоллвью курящую женщину. Женщины, конечно, курили, но дома, курить на улице было неприлично. И правильно, по-моему. Есть много такого, что люди делают дома и что на улице покажется диким.
В дни моего детства в Фоллвью было всего два кинотеатра, а звуковые фильмы появились там лишь после 1930 года. Горожане охотно подписывались на «Сатердей ивнинг пост», «Литерари дайджест», а позже на абонементы клубов любителей книг и на журнал «Тайм». Ведущей отраслью промышленности в городе была мебельная, в ней работали преимущественно шведы и канадцы французского происхождения — кануки, как мы их называли. Жили они в той части города, что носила название «Шведская гора», и меня всегда интересовало, как шведы уживаются с кануками. Вообще-то они уживались, хотя порой дело не обходилось без драк. Отец считал шведов и канадцев хорошими рабочими. Мать не очень лестно отзывалась о канадцах, зато восхищалась шведами, считая их самыми опрятными людьми в мире. Она любила говорить, что на «Шведской горе» (мать вела там общественную работу) полы в кухнях содержатся в такой чистоте, что на них можно есть.
Главной улицей Фоллвью была нарядная, широкая, обрамленная деревьями Лейкфронт[11]. По правде говоря, она носила это название не совсем заслуженно,
