— Я смотрю, ты разбираешься.
— Так я — отец. Верке моей 15 лет, а я себя спрашиваю, доживет ли ребенок до моих 50? Она уходит в школу в семь, сидит там в классе до 14, потом, придя домой, четыре часа — минимум — делает уроки. А ведь она способная, схватывает. А как быть тому, кто от природы неспособный? Тут либо сиди до горячки; и сидят, и болеют, ты погляди, какие у нас дети бледные, вверх только тянутся, как кукуруза в плохой год, а шири нет! Либо совсем перестают учиться, ходят, лишь бы от них отцепились; и вам же, учителям, потом с ними беда. А как иначе? Посуди: в 8 классе 13 предметов! И все надо выучить, по труду и то задают на дом выкройки. А где классные часы, комсомольские зачеты? Всякие шефства над пионерами и стенгазетами? А-а, не хочу, не буду, голова разрывается! Ты извини, сколько давал себе слов не муторить, не бередить душу, не могу — зацепишься и понеслось. Страшная у нас страна: за что ни возьмись, всюду концы не сходятся с концами и некому их свести. У тебя дети есть?
— Дочка.
— Не сердись, я знал, да забыл. В памяти места нет, столько туда занесено всякого и разного. В этом году собственный день рождения забыл. Ко мне с цветами, а я спрашиваю: почему?
— Служишь все там же? — спросил Миша.
— Вроде. Если ты про Ташкент. Раньше я в Павлодаре служил.
— Я знаю. Я ведь приезжал к тебе туда. А что, Ташкент красивый город?
— Красивый. Не было счастья, несчастье помогло. После землетрясения на три четверти новый построили.
— Хорошая квартира?
— Да. Три комнаты. Соседи все узбеки.
— ?
— Я изменился, Миша. Сильно изменился.
Беляутдинов встал с дивана, позвал:
— Пошли на кухню. Кушать хочется.
Он повязался фартуком, ловко разбил о сковородку четыре яйца накрошил зеленого лука.
— Ловко ты!
— Примерный муж, — Алик улыбнулся. — Не могу иначе, Мишенька. Аня приходит с дежурства, когда в ночь, когда чуть свет. Кто же готовить будет? У нас, кто дома, тот готовит.
— Вот теперь я забыл, — сказал Миша. — Аня — детский врач?
— Гинеколог. Выпьем за наших жен!
— Мне чуточку, я почти не пью.
— Умница. А я — много. Жемчужным камнем цокаются слезы на дно глубинное питья… Тяжело мне, Мишенька. Гадко и тяжело.
Он налил полстакана коньяка, выпил разом, не закусывая.
— Почему ты не уезжаешь в Израиль?
Миша уронил вилку. Не потому, что перед ним сидел подполковник милиции и не потому, что вопрос звучал очень неожиданно, а потому что и сам себе десятки раз задавал тот же вопрос.
— Сложно это очень… — сказал он.
— Что именно сложно?
— Все. Механика подачи документов, хотя бы. Надо получить характеристику с места работы, и чтобы в ней было написано, куда ты едешь, и чтобы стоял номер протокола общего собрания профсоюза. И вся школа будет гудеть, а у нас в Латвии учителей, надумавших уехать в Израиль, выбрасывают на улицу в тот же день. Нужно уплатить по 900 рублей за каждого взрослого… А возня с упаковкой багажа, поездка в Москву в Голландское посольство?
— Я тебе расскажу анекдот, — сказал Беляутдинов. — Если ты его знаешь, все равно послушай. К пану Ковальскому подошел секретарь партийной организации и говорит:
— Пане, предлагаю вам подписаться на заем развития Народной Польши.
— Развитие — это хорошо! А сколько будет стоить этот заем?
— 500 злотых.
— 500 злотых? Езус-Мария! Да это же половина моей зарплаты!
— Вы меня удивляете, пан Ковальский! — говорит секретарь. — Речь идет о развитии страны! Вы получите свои 500 с замечательными процентами! Или вы не верите в развитие нашего социалистического строя?
— Боже упаси! Как же не верить! Но… я, конечно, извиняюсь, а вдруг что-нибудь? Ну, там землетрясение. Стихийные бедствия. Застой, не дай бог.
— Чепуха. Заем гарантирован всем достоянием нашего государства. Нашим золотым запасом.
— О! Золотым запасом! Это замечательно. Но… а вдруг золото упадет в цене?! Или, не к вечеру будь сказано, министр финансов, того, убежит на Запад?
— Ну если уж вы не верите стабильности валюты Народной Польши, ее золотому запасу, так знайте, что наш заем, как и государство в целом, гарантирует великий и могучий Советский Союз, лучший друг польского народа и его независимости!
— А, вот как! — закивал пан Ковальский. — Это меняет дело. Но… если вдруг что-нибудь случится с великим Советским Союзом? Я понимаю, понимаю, сибирский лес, волжская рыба, а все-таки… Великий Рим был еще больше, Александр Македонский был еще богаче. Что будет с моими 500 злотых, если не дай бог, рухнет СССР?
— Ковальский! — закричал партийный секретарь. — И вам не стыдно? Пожалеть каких-нибудь 500 несчастных злотых, когда речь пошла о гибели Советского Союза?
Ты знаешь, Миша, я никогда не был юдофобом, но теперь я вас не понимаю. Какие 900 рублей?! Какие характеристики? Догола надо раздеться, на все четыре стороны отбросить всякий стыд, когда речь пошла о том, чтобы выбраться отсюда! Перед вами, единственным народом этой чудовищной страны, открылась щель в железном занавесе — удирайте! Напирайте, рвитесь, уходите на свежий воздух! Нормальный человек не может цепляться за тюрьму, куда его бросили ни за что, ни про что!
13
— Ты изменился! — сказал Миша. — Очень изменился.
— Они меня изменили, потому что изменили тому знамени, которым размахивают. Когда мы с тобой встретились в той яме под Ростовом, для меня не существовало русских, татар, евреев, немцев. Для меня существовали пролетарии и капиталисты, коммунизм и его враги. Сталин показал мне, что можно уничтожать людей только потому, что они родились татарами или немцами. Мы оба видели с тобой, Миша, что делало НКВД в Джанкое. Целые семьи были расстреляны на месте. Нам говорили: это потому, что они задумали предать Крым Турции. Нам говорили: все немцы враги СССР. И мы верили, что это справедливо, когда немцев Поволжья угоняли в Казахстан. А я в Германии встречал немцев американского происхождения, они служили в армии США, их почему-то не ссылали на Аляску. Они почему-то не были объявлены врагами Америки.
День ото дня, год за годом я слышу здравицы в честь Великого русского народа, песни, прославляющие старшего среди равных Советских братьев, его богатство духа, его замечательную талантливость, храбрость, красоту и т. д., но когда в какой-нибудь национальной республике начинают говорить о своем духовном богатстве, о своем гостеприимстве, партия объявляет эти разговоры буржуазным национализмом. Каждый день радио и телевидение передают из Москвы на всю страну песню 'Любите Россию', но что случится с казанским радио, если оно передаст песню 'Любите Татарию'? Я учил стихи о величии русского народа, но я не смею заикнуться о величии татар. И если уж мы, народы, живущие в СССР, на самом деле братья, так почему я и ты, и эстонцы и латыши обязаны говорить и мыслить по-русски, на языке одного из народов страны? В союзе равных должен быть другой, общий язык, только не русский! Но ты попробуй заикнись об этом! Попробуй предложить, чтобы ввели всесоюзным языком латынь, греческий или эсперанто! Тебя живо спровадят 'куда надо'.
