сделали ту же ошибку, какие и он делал в своей жизни? Разве Христос велел убивать?…
— Вон она туда полетела… Ох! — бормотала она бессвязно, идя рядом с Акинфеюшкою.
— Кто полетел, сестрица?
— Ворона.
— Ох! Чтой-то ты!
— Она полетела его клевать… И глаза те выклюет… Ох!
— Полно-ка, сестрица!
— И мое тело клевать будет… да, склюет…
— Ох, и что с тобой! Спаси бог, что вёрзится тебе!
— А не все ли равно, черви сгложут.
И то, что она сейчас с содроганием созерцала на Красной площади, вместо ужаса стало возбуждать в ней как бы соревнование… «Вон Аввакумушко радуется, в земляной темнице сидя, узами железными, словно бы гривною золотою, на шее позвякивает… А я-то! На лебяжьем пуху тело свое все холила…»
И в душе ее, как мрачной туче, память молнией прорезала прошлое и нарисовала светлую картину девичества. Лебеди на пруду в рязанской вотчине… Она их кормит, а над головой кукует кукушка, и солнце, боже мой, какое яркое да ласковое… А за лесом слышится охотничий рог и звонкое отбивание косарями притупившихся о высокую рожь кос… Федосьюшка идет на охотничий рог, думая, что это батюшка с поля возвращается, и вдруг на опушке не батюшка!.. Зарделась вся Федосьюшка… Это не батюшка, а тот колодой княжич… Ах, срам какой! Увидал ее… Срам! А на душе так светло… Не стало этого княжича: где-то в далекой Литве сложил свою буйную головушку… И его вороны склевали… А там замужество и терем, терем без конца…
— А вон Ванюшка змия пущает.
— Что ты, Акинфеюшка! Каково змия?
— А вон погляди-тко: высоко реет.
Морозова опомнилась. Оглядевшись кругом, она увидала, что она с Акинфеюшкой уже у ворот дома Морозовых. На одном из переходов, вверху, держась за балясины, стоял белокурый кудрявый мальчик в шелковой палевой рубашке с косым воротом и пускал большого бумажного змея на тонкой, длинной бечевке. Около него, задрав к небу лохматую голову, стоял Федя юродивый и веселыми глазами следил за полетом змея.
— Ах, мама! — закричал сверху мальчик, узнав Морозову, несмотря на ее одеяние чернички. — Мы Никона пущаем, гляди, как высоко.
— Какова Никона, дитятко? — удивилась Морозова.
— А змия-патриарха…
— Что ты мелешь, сынок?
— Правда, мама… Федя написал на змие Никона с тремя перстами, и мы его пущаем.
Морозова горько улыбнулась… Она снова увидела глаза с большими белками, глянувшие на нее с эшафота… и вздрогнула: ей виделось, как ворона выклевывает эти глаза, сидит на темени, нагибается ко лбу и клюет, клюет… И это были уже не его глаза, не Разина, а Аввакумовы… или это глаза княжича, что лежит на литовской земле и глядит на чужое небо мертвыми глазами, а ворона их долбит кровавым клювом…
— Ба-ба-ба, Прокопьевна! Али су ноне святки? — раздался вдруг чей-то веселый голос.
Морозова снова вздрогнула и оглянулась: на двор въезжала богатая каптана, везомая прекрасными серыми конями, и из-за полога каптаны, отдернутого в сторону, выглядывало розовое полное лицо, опушенное белою бородою косицами и оживляемое маленькими карими глазами.
— Вот и черничкой обрядилась, а я тебя спознал, — продолжал улыбаться старик.
— Ах, дядюшка, добро пожаловать! — зарделась Морозова.
— Пожалую, пожалую… Ишь, зарделась… А что хари не надела, по святочному-то? А то без хари всякий тебя спознает.
Это был старик Ртищев. Он вышел из каптаны, когда она остановилась у крыльца, и высадил из громоздкого экипажа свою дочь Аннушку. Челядь Морозовой запружала уже весь двор и крыльцо. Чернички, приживалки и разные божьи паразиты бросились целовать руки «свет боярыньки благодетельницы», как ни старалась эта последняя увернуться от божьих коровок и их лобзаний. Ртищеву, тоже своему «милостивцу», божьи козявки отвешивали не менее низкие поклоны, хотя не без некоего «сумленьица», боясь его издевочек.
— Что, бесприданницы Христовы, гораздо ли за нас, грешных, свово жениха-света молите? — шутил старик.
— Молимся, батюшка боярин, — бормотали чернички.
— А протопопу Аввакуму онучки вяжете?
— Где нам, батюшка боярин!
— А! И ты здесь, Акинфеюшка! — ласково заговорил старик, увидав приятельницу Морозовой. — А я чаю, ты уж в Ерусалим успела кукушечкой слетать.
— И то правда, батюшка Михайло Алексеевич, как есть сичас с Голгофы, — загадочно отвечала Акинфеюшка.
— Ой ли су! — удивился Ртищев.
— С самого Лобного места…
— А! Так видели злодея?
— Видели… Только злодей ноне уж не он живет! — снова был загадочный ответ.
Аннушка Ртищева ласково поздоровалась и расцеловалась и с Морозовой, и с Акинфеюшкой. Хозяйка ввела гостей в хоромы. Прибежал и юный Морозов, Ванюшка, в своей новенькой палевой рубашке и малиновых остроконечных сапожках золот-сафьян.
— Ах, дедушка! Как мой Никон высоко летает, — бросился он к старику Ртищеву, который очень баловал мальчика, единственного наследника богатого дома Морозовой.
— Никон? Какой Никон, колокольчик? — удивился старик.
— А патриарх, что трюмя перстами молится, — прозвенел мальчик.
— Что ты, какую безлепицу звонишь, колокольчик? Где Никон патриарх летает? — еще более дивился старик.
— А на змие… Федюшка юродивый написал ево на змие, и мы его пущаем… Так и гудит, у-у-у!
Ртищев сделал серьезное лицо и взглянул на Морозову. Та вспыхнула и поспешила уйти, пробормотав: «Не осудите, гости дорогие, побегу переоденусь…»
Ртищев немножко отстранил от себя мальчика, который смело гладил его серебряную бороду, и старался нахмурить свое улыбающееся лицо.
— Ну, колокольчик, тебе бы за Никона-то надо уши надрать, да добро, я с матушкою поговорю, — сказал старик.
Мальчик с улыбкой недоверия посмотрел на него. В лучистых глазах так и светилась избалованность.
— За уши, дедушка? Ну нет, я не дамся… Морозова все еще не выходила, и Ртищев, погрозив мальчику пальцем, обратился к Акинфее.
— Так вы точно ходили смотреть, как злодея Стеньку сказнили?
— Смотрели, батюшка Михайло Алексеевич, — был ответ.
— И вы не испужались?
— Чего пужаться? Ноне такие времена настали, что загодя научиться надо, как помирать… Мы и ходили учиться.
Старик посмотрел на нее недоумевающе и покачал головой. Молодая Ртищева, Аннушка, к которой подошел юный Морозов, играя волосами мальчика, обратилась к Акинфее.
— А какой он собой, этот Стенька, милая, страховит?
— Может, и был страховит, да не теперь, — отвечала. Акинфея задумчиво. — Ноне не такие люди страшны… нет, не эти страшны.
— А какие же, по-твоему? — спросил старый Ртищев.
— А новые…
